Блез Паскаль. Творческая биография. Паскаль и русская культура - Борис Николаевич Тарасов

французского философа: “мучившая его всю жизнь борьба Веры и знания кончилась: эти два противоположных начала соединились в третьем, высшем, – в Любви. Главным источником “Мыслей” и будет это соединение”.

Касаясь замысла “Апологии христианской религии” (впоследствии стала называться “Мыслями”) и ее формы, русский писатель подчеркивает, что сначала Паскаль настаивал на “порядке и последовательности”, а затем пришел к выводу: “Я буду записывать мысли без порядка, но, может быть, не в бесцельном смешении, потому что это будет истинный порядок, выражающий то, что я хочу сказать в самом беспорядке”. Используя такие категории французского мыслителя, как “порядок разума” и “порядок сердца”, Мережковский пишет, что много раз делались и еще будут делаться попытки восстановить в “Мыслях” “порядок разума”. Однако все подобные попытки тщетны, как считает он поскольку каждый читатель сам должен находить в этом произведении свой собственный порядок: “не внешний – разума, а внутренний – сердца, потому что нет, может быть, другой книги, которая бы шла больше, чем эта, от сердца к сердцу”.

Мережковский полагал, что с “порядком сердца” в мысли Паскаля тесно связано “несколько совершенств” в его стиле и языке. Первое из них он определяет эстетически как “красоту умолчания”, а математически как общий закон языка: сила речи обратно пропорциональна количеству слов. “Кажется, двое только равны Паскалю по силе и сжатости речи – Данте и Гераклит, а превосходит его только один Единственный. Краткость и сила речи в “Мыслях” такая, как у человека в в смертельной опасности – в пожаре или потопе. “Истина без любви – ложь”. “Человек – мыслящий тростник”. “Умрешь один”. Большего в меньшем никто не заключал. Надо быть очень пустым человеком, чтобы не чувствовать от этих кратких слов Паскаля почти такого же действия, какие чувствует любящий от одного, впервые услащенного от любимой слова “Люблю”, или умирающий даже не от услышанного, а только угаданного в лицах близких, “Умрешь”.

Среди других языковых совершенств, не отделимых от первого, Мережковский отмечает безукоризненный выбор и порядок слов, естественное соединение в них чувства и мысли, их простоту, точность и убедительность. Главное же совершенство он находит в постоянном наличии в стиле мыслителя “антиномического”, “противоположно-согласного” (не вскрытой Трагичности): “этим язык Паскаля напоминает больше всего Евангелие, насколько язык человеческий может напоминать Божественный”.

Рассматривая “Апологию…” французского мыслителя с содержательной стороны, русский писатель призывает не забывать, что она, в отличие от почти всех остальных произведений такого рода (начиная первыми веками христианства и заканчивая современностью), идет не от Церкви к миру, а от мира к Церкви. Мережковский сравнивает Паскаля с Сократом, говоря о том, что древнегреческий философ свел мудрость с неба на землю, тогда как французский мыслитель проделал тоже самое с верой, подчеркивая при этом что со времен апостола Павла не было подобной защиты христианства. Он замечает, что в своей глубине, искренности и убедительности “Мысли” оказались в разной степени неудобными практически всем: атеистам, и иезуитам, и янсенистам. “Но хуже для Паскаля, чем мнимые христиане и действительные безбожники, – люди, верующие в иного Бога, дети Матери Земли, но не от Отца Небесного, – такие, в христианство необратимые, потому что для него непроницаемые, люди, как Монтень, Мольер, Шекспир, Спиноза и Гете. Вот вечные враги его, а ведь они-то и сотворят то человечество грядущих веков, для которого только и делал он то, что делал. Мог бы и он, впрочем, утешиться и, вероятно, утешался тем, что у него и у Христа одни и те же враги”.

Мережковский приходит к выводу, что, может быть, после первохристиан, увидевших в Сыне Человеческом Сына Божия, никто не называл Христа Спасителем с таким бесконечным страхом гибели и с такой бесконечной надеждой спасения, как Паскаль. По его мнению, душевное состояние, в котором написаны “Мысли”, лучше всего выражают стихи Ф.И. Тютчева:

О вещая душа моя,

О сердце, полное тревоги, —

О, как мы бьемся на пороге

Как бы двойного бытия!..

Так ты – жилица двух миров,

Твой день – болезненный и страстный,

Твой сон – пророчески-неясный,

Как откровение духов…

Пускай страдальческую грудь

Волнуют страсти роковые —

Душа готова, как Мария,

К ногам Христа навек прильнуть.

И хотя Мережковский, подобно Л.И. Шестову и многим экзистенциалистам, преувеличивает состояние душевной неустойчивости и раздвоенности, болезненности и тревоги, которое скорее свойственно не автору “Мыслей”, а условному типу сознания в них, теряющему привычное равнодушие и безразличие к главным вопросам бытия и обретающему в плодотворном отчаянии необходимую ступень для перехода к духовной цельности, радости и покою в жизни “с Богом”, он тем не менее, вполне закономерно и справедливо отмечает, что антропологическая аналитика занимает центральное место в “Апологии христианской религии”. Сочувственно цитируя слова Ф. Мориака (“Паскаль проходит всего человека, чтобы дойти до Бога”), он заключает, что защита христианства в “Апологии…” начинается с Антропологии, человековедения, всепроницающего анализа душевно-духовного пауперизма и немощи, прикрываемых бутафорскими регалиями социальной иерархии и привычной повседневностью, в “сверхъестественном сне” во время которого человек теряет ощущение и понимание своего истинного положения между двумя бесконечностями, между вечностью и небытием. Паскаль, переносит акцент Мережковский с “автора” на “читателя” (уже в большем соответствии с подлинным замыслом “Апологии…”), страшится разрушить этот сон, расколдовать чудовищную плененность людей ничтожнейшими вещами и такую же их нечувствительность к понятиям самым важным, дабы они смогли проникнуться пониманием собственной нищеты, без чего нельзя осознать и собственное величие, а также подобные процессы, происходящие в обществах, народах, государствах. Французский мыслитель, подчеркивает русский писатель, раскрывает ложь и бессмыслицу не только человеческих законов или собственности. “Так же ложное соединение людей – государство, когда оно делается единственной, последней и высшей целью, когда “Град человеческий” (Civitas hominum), по св. Августину, становится на место “Града Божия” (Civitas Dei), Церкви, – Паскаль обличает и ложное знание, когда оно, делаясь тоже последней и высшей истиной, становится на место религии”.

Мережковский подчеркивает что внешнее знание с точки зрения Паскаля не спасает от духовного невежества и внутреннего, “утешающего в дни печали” состояния. Ярким и выразительным представителем первого является Р. Декарт. «Слишком ясно предчувствует Паскаль, что Декарт будет отцом всего внешнего, механического, людей от Бога уводящего знания, чтобы его “простить” и даже быть к нему справедливым. Слишком хорошо знает Паскаль, что нет ничего бесстрастнее, беспощаднее механики; нет ничего противоположнее живому, любящему и страдающему сердцу человека. Декарт для Паскаля – воплощенный демон Геометрии, самый холодный из всех демонов, вечно искушающий