Казачий алтарь - Владимир Павлович Бутенко

редели с каждым днём, отбивая натиск танков, выстаивая под шквальным орудийным и миномётным огнём. Не оставляли в покое асы люфтваффе — сеяли гибель с небес. Эта позиционная война, без сомнения, была выгодна для немцев. Стабилизация Южного фронта позволяла им произвести передислокацию и подтянуть резервы. Впрочем, иной раз и немецкие вояки изумляли на передовой глупейшими выходками — проносились по мелководью на машинах и бронетранспортёрах, заезжали в тыл и учиняли обстрел казачьих окопов. Их быстро обнаруживали, брали в клещи. Обратно уже не пропускали.

Яков Шаганов вновь был вызван смершевцем Кузнецовым. Большинство вопросов лейтенанта относилось ко времени пребывания в хуторе и партизанском отряде, и Яков понял, что из Ставрополя получен ответ на запрос особиста. Но дёрганый, хмуроглазый Кузнечик шавное держал про запас.

— Так-так. Значит, героически партизанил, — подытоживая разговор, заключил этот гололобый человечек, то и дело облизывая тонкие белёсые усы. — Так-так... Зачем же скрыл, что отец — предатель?

— Его избрали старостой хутора, — поправил Яков, отводя взгляд.

— А я просил подробненько осветить свой боевой путь. Приказывал. Почему приказ не выполнил? Скрыл про отца... А почему? А потому, что не на фронте был. А жил в доме фашистской сволочи! Значит, что? Фактически был у врага народа подручным!

— Нет! Мы не ладили. Я ушёл из дома.

— Допустим. А почему не ушёл раньше?

Лейтенант встал из-за стола ростом совсем мальчик, — пригладил ковыльные, распавшиеся на пряди волосёнки, погрел ручки у печки-буржуйки.

— Дилемма. Дилеммочка... — пропел лейтенант, вытаскивая из коробки спичку и ковыряя в зубах. — С одной стороны, фактически ты — дезертир и пособник старосты. А с другой — собственноручно казнил родителя, немецкого прихвостня.

— Я не угадал его, — встрепенулся Яков. — Случайно это...

Кузнечик заморгал, состроил гневную гримасу:

— Что у тебя в башке: мозги или полова? А? Хочешь в штрафбат? Или под трибунал? То, что про тебя написали, — филькина грамота! Воевал, уничтожал, выполнял задания... Не проверишь! И заруби себе на носу: ты — народный мститель, покарал сознательно отца-иуду, изменника Родины! При первой же возможности покарал! Только такое объяснение может тебя спасти. Ну, соображай! И всем говори, что убил отца, предавшего советскую власть. Всегда, всю жизнь повторяй!

Яков стоял, опустив голову, ощущая, как от лица отливает кровь и начинает кружиться блиндаж, его жердистые стены, плывёт устланный соломой пол. А коротышка-особист распалялся всё сильней, твердя, что у него самого могут возникнуть неприятности, если контрразведчики дивизии раскопают факт зачисления в полк сына старосты. Поэтому Яков должен ответить благодарностью и регулярно сообщать лейтенанту, кто о чём говорит в эскадроне, кто сеет пораженческие настроения, ругает командиров и вождей партии...

Ночью рядового Шаганова в составе группы прикрытия направили за Миус. Переправлялись сначала вброд, волоча за собой бревенчатые плотики, затем — на этих утлых гробинах, отталкиваясь шестами, и наконец по мелководью выбрели на чужой берег в проплешинах уцелевшего снега.

Пропастью таилась впереди ночная темь.

Полувзвод автоматчиков залёг вдоль балки. Почти следом перебрались и разведчики. Их тени мелькнули и растворились в степном мраке.

Командир группы прикрытия, старший сержант Журавский, довольный тем, что операция по поимке «языка» началась успешно, решил подстраховаться и выдвинул вперёд, на расстояние крика, двух бойцов — Якова и Федота Лупашникова, молоденького ухаря-терца из Кизляра.

Укрылись за сурчиным холмиком, в полынном сухостое. Слева тёмным парусом поднимался скат высотки, увенчанный вражеским дзотом. По другую сторону, за балкой, на всхолмье, тоже были позиции немцев, но срезанные колпаки дотов между пятнами снега различить было трудно. Лишь иногда угадывались их очертания — по огненным пунктирам пулемётных очередей. Постреливали и там, где петляли разведчики, подбираясь к окопам и землянкам фрицев. Хотя и норовили «гансы» воевать по расписанию — от зари до зари, — им этого уже не позволяли, обстреливали беспрестанно.

Ночная степь гремела. Раскатисто долбили с двух берегов пулемёты, щёлкали винтовки; на отдельных рубежах частили, заливаясь, автоматы. Вдоль Миуса взлетали осветительные ракеты, кроя всё вблизи мерклым зеленоватым налётом, обозначая силуэты и тени, и сонно рассыпались на падучие искры...

— На-ка, побалуйся, — шепнул Федот, и в темноте Яков разглядел протянутую руку напарника. — Размякли за зиму.

Яков с наслаждением раскусил горошины шиповника, ощущая шершавинку семечек и кислину ягодной кожицы. Остро вспомнилось, как ходили в первоснежье с Лидией за зимникой, как сказала ему, что ждёт ребёнка. Неотвязная залила душу тоска. И хотя глаза и слух по-звериному чутко ловили малейшие признаки опасности в степи, Яков не мог отрешиться от воспоминаний...

В ту секунду, когда оглянулся отец и сквозь тающее пороховое облачко Яков узнал родное лицо, заметив, что пуля продырявила кожанку, — его объял ужас от произошедшего, от мысли, что ничего исправить невозможно. И в горячке он гнался за санями дарьевского атамана, пока не выбился из сил и свалился, потеряв сознание... Плачущие глаза Фаины увидел он, очнувшись в закатной степи, лёжа на скособоченной телеге. Он приподнялся на локтях, огляделся и всё понял. Лихолетов и Ефим выпрягли лошадей и уехали. Опираясь о плечо Фаины, торопящей его, Яков сумел дохромать до зарослей терновника. Стайка нахохленных сов с испугу шарахнулась, пролетела над головой. С трудом перелезли через водороину к размётанному стогу старой соломы. Смеркалось. И поэтому лишь разъезд полицаев, прискакав по следу к густоствольным кустарникам, порыскал и повернул обратно: то ли побоялись засады, то ли решили обложить партизан с утра большими силами. И снова пришлось Якову ковылять из последних сил, помогая себе посохом. На их счастье встретилась телега, везущая в Молотовское, на зерносклад, початки кукурузы. И возница, мальчишка лет тринадцати, довёз ночных скитальцев до села, где была явочная квартира. Там узнали, что Лихолетова и Ефима, ускакавших за помощью (будто нельзя было Якова посадить на одну из лошадей), остановили немцы. Командиру удалось скрыться, а Ефима догнала автоматная очередь.

С тех пор и стало у Якова сбиваться сердце. Потрясённый гибелью отца, он смело и беспрекословно выполнял самые ответственные задания, скитаясь по Сальской степи, в Приманычье. Смертельный риск отвлекал от мучительного ощущения вины, и Яков зачастую переходил черту разумности в действиях: безрассудно лез под пули, ввязывался в затяжные перестрелки. Однако удача, неведомо почему, ему сопутствовала. Осторожней становился лишь тогда, когда рядом была Фаина. Простая благодарность от сознания, что ей обязан жизнью, что не бросила одного в тот чёрный декабрьский день, сменилась душевной привязанностью. В присутствии Фаины действовал Яков особенно рассчетливо и наверняка, ограждал девушку