Пасьянс на красной масти - Кирилл Шелестов

— Мы не в первый раз спорим с тобой на эту тему, — проговорил он, понижая голос. — До сих пор она звучала довольно отвлеченно. Но вот, твоя женщина решилась на смелый шаг. То, что из этого получилось, в данном случае не имеет значения. Сам шаг был понятным. Последовательным. И в ответ ты разрываешь с ней отношения. Потому что у тебя принципы! — Последнее слово он произнес с подчеркнутым пренебрежением. — Я прикидываю всю эту ситуацию на себя…

Он поежился, сделал паузу и открыто посмотрел мне в глаза.

— Мы вот-вот ввяжемся в войну с Гозданкером. Ефим непременно попытается нам отомстить, вышибить из бизнеса. Он не будет затруднять себя выбором средств. А я, по-твоему, не могу предпринимать адекватные меры? — Его ладонь все еще лежала на моем плече, и я почувствовал, как его пальцы сжались сильнее. — Выходит, что в этой войне я буду связанным по рукам и ногам! И чем? Твоими представлениями о том, что хорошо и что плохо? Так получается?!

Его жесткие глаза настойчиво требовали моего ответа. Но я не знал, что ответить. Еще минуту он ждал, потом ослабил хватку, отвернулся и первым вошел в ресторан.

Ресторан состоял из двух залов. Наша многочисленная делегация расположилась в том, что поменьше — уютном помещении со старинным камином, зеркалами в позолоченных рамах и высокими окнами, выходящими в аккуратный двор. Кроме нас, здесь никого не было, очевидно, Хенрих и Дергачев заказали зал целиком.

Народ сидел за накрытым столом, жадно ел и, судя, по громким хмельным уже голосам, запивал отнюдь не минеральной водой. Лисецкий вел застолье. Кресло слева от губернатора занимал разрумянившийся Плохиш, в черном костюме, впрочем, уже без галстука. В кресле справа Располагался Гозданкер, мрачно уткнувшийся в тарелку, а следующее место пустовало.

— Заходите! — шумно приветствовал нас губернатор. Он был в том, приподнято-агрессивном, состоянии, в котором привычное ему покусывание подчиненных неожиданно могло закончиться настоящим разносом и съедением жертвы. — Садись ко мне, Володя! Подвинься-ка, Ефим! — Он указал Гозданкеру на пустующее кресло. Тот стал совсем черным, но передвинулся. — Вот так! Чтобы два моих лучших друга всегда были рядом со мной!

Как обычно, Лисецкий не мог обойтись без мелких интриг. Если глубина его дружбы измерялась близостью к нему за столом, то получалось, что самыми родными ему людьми являются Храповицкий и Плохиш. Что же касается Гозданкера, то он теперь пребывал в отдалении, причем статус его понижался тем, что прямо напротив него сидел Калюжный. Все, разумеется, это поняли.

— А ты, Решетов, отправляйся в конец стола! — продолжал распоряжаться Лисецкий. — Ты сегодня выказал неуважение к нашей компании! Запомни: если губернатор приглашает тебя в поездку, ты должен неотступно пребывать в обществе губернатора. Не понимаешь этого — сиди дома! Есть другие желающие! — Он покровительственно потрепал Плохиша по холке, и тот, бросив на меня слегка виноватый взгляд, все-таки победно распрямился. — Поэтому садись вон туда! К Торчилиной.

Вероятно, по его мнению, ниже Торчилиной пасть уже было невозможно. Опустив голову и демонстрируя отчаяние от опалы, я проследовал на галерку и, подмигнув Торчилиной, придвинул кресло.

— Весь день злится из-за тебя! — прошептала мне она. — Вот дернуло тебя остаться! Что случилось-то?

— Понравилась поездка? — спросил я вежливо, уклоняясь от обсуждения причин моего отсутствия.

— Поездка классная. Но погода все испортила! — ответила она ворчливо. — Как они только здесь живут? Дождь с утра до вечера!

Еще один национальный миф, который мы усиленно поддерживаем в умах иностранцев, связан с нашим, русским терпением. На самом деле, русские — самый нетерпеливый народ в мире. Нам нужно все и сразу. К тому же позарез. А поскольку все и сразу получить невозможно, мы чувствуем себя глубоко несчастными и несправедливо обездоленными.

Взять хотя бы погоду. Никто так часто не ноет по этому поводу, как русские. В Северной Европе, например, люди знают, что им предстоит 24 солнечных дня в году, и радуются тому, что они рано или поздно наступают. Нам же слишком холодно зимой, слишком жарко летом и слишком грязно весной и осенью.

То же самое — во всем остальном: в деньгах, домах, машинах. В отличие, скажем, от тех же французов, для которых искусство жить есть умение довольствоваться тем, что есть, мы вечно отравляем себя завистливыми мечтаниями о том, чего мы лишены и что, как назло, есть у кого-то другого.

Но больше всего мы бесимся оттого, что нам приходится уживаться друг с другом, в то время как мы хотели бы уживаться с какой-нибудь другой нацией. Трудно представить себе англичанку, которая мечтала бы выйти замуж за бельгийца, или итальянку, которая стремилась бы сочетаться узами брака с немцем. И уж совершенно исключено, чтобы брачные агентства, предлагающие в качестве завидных женихов турок и египтян, процветали в Европе или Америке. Но в России они преуспевают. Потому что добрая половина наших женщин мечтает выйти замуж за иностранцев.

— Ну, за успешное окончание нашего визита мы уже пили, — продолжал между тем громогласно вещать Лисецкий. — А теперь, Володя, в твоем присутствии, мне хотелось бы поднять бокал за наш колоссальный проект! Только ты, с твоей светлой головой, мог его предложить. Это первый опыт преобразования сельского хозяйства в стране. И я уверен, что скоро наша область станет примером для всех остальных регионов!

Он поднялся, и все остальные поспешно вскочили. Лисецкий махнул стопку коньяка и закусил икрой с ложки.

— За губернатора и Уральскую область всегда пьют стоя! — завершил он, передергиваясь и морщась от крепкого напитка.

Кстати, этот дурацкий обычай, стоя пить за свое здоровье, насаждают все губернаторы во всех уголках бескрайней Родины. На Севере, к тому же, подчиненные троекратно кричат «ура».

— Что ж ты свою девушку сегодня бросил, а? — лукаво спросила у меня Торчилина, когда все, наконец, вновь расселись.

Я покосился на Мышонка, который, скукожившись, сидел на другом конце стола между Хенрихом и Дергачевым и вяло ковырялся в тарелке. По самодовольству, отражавшемуся на лице Дергачева, и тому смущению, с которым держался Мышонок, в недавнем прошлом еще такой смелый, я заключил, что нашему московскому директору удалось-таки получить с нее плату натурой. Это означало, что сразу по возвращении ему предстояло быть уволенным, как и предлагал Храповицкий и чему я теперь не собирался противиться.

— Признайся. — Торчилина придвинулась ко мне, обняла меня и горячо зашептала мне на ухо. — Это ведь не твоя девушка? Правда?

— А чья же? — Я воззрился на нее с деланным недоумением.

— Храповицкого! — торжествуя, объявила она. — Я сразу догадалась! В его вкусе!

Я тяжело вздохнул.

— Да, моя, моя, — попытался я оказать безнадежное сопротивление.

— Нет, Храповицкого! — Она была в восторге от собственной проницательности.