Пасьянс на красной масти - Кирилл Шелестов

— Прокуратуре он уже сказал, что это твоих рук дело, — заключил я упавшим голосом.

— Скотина! — взорвалась она. — Мерзавец! Ненавижу его!

Она выпрыгнула из кровати, сделала несколько нервных шагов к столу, схватила сигареты и закурила.

— Это ты сделала? — с трудом выговорил я. — Ты действительно заказала его убийство? В этом причина твоего приезда? Ты полагала, что сегодня его уже не будет в живых и ты останешься ни при чем. Так? А убили другого человека!

— Ты что, с ума сошел?! — выкрикнула она. Она стояла передо мной, совершенно обнаженная, в чулках, забыв, что на ней нет одежды, и впервые на моей памяти не обращая на это никакого внимания. — Как я могла это устроить? Кого я об этом попрошу?!

— Кого? — растерянно повторил я. До этого вопрос о технической стороне этого покушения почему-то не приходил мне в голову. Я был слишком поражен самим событием.

— Вот видишь! — воскликнула она, торжествуя. — Ты сам не знаешь, в чем ты меня обвиняешь!

И вдруг простая догадка посетила меня.

— Сява! — сказал я. — Конечно же, ты попросила Сяву. Ты говорила, что он позавчера приезжал к тебе! И что ты его выгнала. Но даже ты, при всей своей неосторожности, не стала бы открыто ссориться с этим отморозком. Вы договорились! Ты пообещала ему отдать что-то из бизнеса…

— Что за бред! — перебила она, заметавшись по номеру. — Я не стану этого слушать! Какие-то дурацкие подозрения! Какое мне дело до Собакина! Я никогда не буду договариваться с бандитами! Я ненавижу этих подонков!

Она кричала в голос, распаляя себя, и это почему-то еще больше убеждало меня в ее вине. Сама ее злость казалась мне неестественной. Я молча смотрел, как она лихорадочно бегает по комнате, хватая одежду, что-то ожесточенно доказывает и размахивает тонкими, красивыми руками. Я любил ее. Я не знал ее. И от этого желал еще больше. Все происходило как будто не со мной.

— Скажи, — спросил я тихо. — Это ты убила мужа? Она сразу осеклась, закрыла ладонью рот и в ужасе

уставилась на меня.

— Я хочу знать правду! — настаивал я. — Мне это важно.

Не отвечая, она забежала в ванную и хлопнула за собой дверью. Вернулась она минут через тридцать, накрашенная, причесанная, одетая, как в день приезда. И абсолютно чужая. Все это время я сидел неподвижно. В голове у меня было пусто. Она подняла с пола свою сумку.

— Все! — холодно произнесла она. — Я уезжаю! Не звони мне больше.

Я пожал плечами и не ответил. Она подошла к двери, но остановилась и обернулась.

— Ты не любил меня, — сказала она презрительно. — Меня никто никогда не любил. Плевать! Мне никто не нужен!

Она взялась за ручку двери и вновь повернулась.

— Ладно, — горько усмехнулась она. — Хочешь знать правду? Знай! Я клянусь тебе чем угодно, моим ребенком клянусь, что я не имею к этому никакого отношения!

И она вышла. Я не бросился следом. Я ей не поверил. Белое смятое платье так и осталось валяться возле кровати. Мне было трудно дышать, как будто мне переломали ребра.

Я, разумеется, так и не смог заснуть, даже не пытался. Полдня я бесцельно бродил по городу, стараясь не думать о том, что произошло. Но у меня это плохо получалось.

Я работал в крупной корпорации, которая занималась нефтью и попутно — всем остальным, что приносило деньги. Как говорят в наших кругах, я был «в бизнесе». Некоторые сделки я готовил сам, при заключении других я присутствовал. Я знал, что среди них не было ни одной до конца законной. Мы скупали за бесценок то, что стоило сотни миллионов, уходили от налогов, давали взятки политикам и чиновникам, подкупали правоохранительные органы и жали руку бандитам и убийцам. Мы лгали, обманывали, изменяли женам, и при этом считали себя глубоко порядочными людьми. Потому что все остальные поступали еще хуже. А те, кто жил иначе, страстно мечтали жить, как мы, чтобы иметь возможность поступать так же.

Именно в этом и заключалась великая тайна русской жизни: в том, что во всей моей необъятной Родине не было человека, который бы уважал законы. И все, от президента до уборщицы, в глубине души считали любые законы лишь лживой уловкой, с помощью которой умные люди дурачат олухов.

И, тем не менее, ни разу в своей беспутной и неправильной жизни я не отдал приказа убить или искалечить человека, хотя сделать это мне было проще, чем прикурить. Собственная смерть не пугала меня, но я боялся отнять или сломать чужую жизнь. Почему? Я не знал ответа на этот вопрос. Возможно, в этом была какая-то моя неполноценность: в неготовности идти до конца.

Утомившись от бесцельного кружения по тесным улицам, я потащился в галерею голландской живописи и, пройдя по полупустым залам, с час сидел перед «Ночным дозором». Не то чтобы мне нравилась эта картина — своей театральной декоративностью она чем-то напоминала мне обстановку в ресторане «Мираж», — просто здесь было мало народу. К тому же Рембрандт, в отличие от Ван Гога, чей музей был всегда забит туристами, хотя бы не оскорблял мой глаз своим незнанием композиции.

Часам к семи я вернулся в номер. Где меня и нашел Храповицкий, осунувшийся, но полный энергии.

— Хватит валяться! — бодро принялся командовать он. — Егорка назначил прощальный банкет перед отъездом. Народ уже собрался в ресторане. Я заскочил за тобой, а то ты не найдешь дорогу.

— Надо позвать Плохиша, — вспомнил я, когда мы уже вышли на улицу. — А то как-то нехорошо получится.

— Плохиша не надо звать! — усмехнулся Храповицкий не без раздражения. — Представь себе, Плохиш, полуживой с похмелья, своим ходом приперся в Гаагу, причем в галстуке, и нашел нас там. Глядя на него, я думал, что его хватит кондрашка, но к обеду он отошел. Лисецкий был в восторге от такой преданности. Зато всю дорогу корил меня тобой.

— Извини, — виновато пробормотал я и, опережая его расспросы об Ирине, поспешно поинтересовался:

— Как прошла поездка?

— Гаага — милый городок, — одобрительно кивнул Храповицкий. — В отличие от этого вертепа, где не найдешь ничего, кроме телок и анаши. Есть пара приличных магазинов. Я даже купил себе черную куртку. Замшевую. На «молниях». За четыре с половиной штуки баксов. Гуччи. Хотел еще взять туфли, да поленился тащить.

— Зря не взял, — сказал я серьезно.

Он не уловил иронии. В вопросах приобретения тряпок у него пропадало чувство юмора.

— Ты думаешь? — переспросил он с сомнением. — В принципе у меня этих туфель больше сотни.

— Всего? — уточнил я.

— Всего! — обиделся он. — Черных. Всех-то я и не считал. Может, и зря, конечно. Туфли вообще-то хорошие были. Да ладно! Одними больше, одними меньше. Буду босиком ходить. Разутый, раздетый… — Он как-то погрустнел.

— А прием в министерстве? — продолжал я уводить его в сторону.