Он придет - Джонатан Келлерман

– Что это было? Торазин? – спросил я.

– Разновидность. Я со своим медикаментозным лечением давно уже сам управляюсь. Перепробовал чуть ли не все производные фенотиазина. Торазин был хорош, но вызывал у меня сильную сонливость. Не смог бы принимать его, работая с больными… Не хотелось бы уронить какое-нибудь дитя… Ну уж нет. Просто жуть – уронить младенца. А это – совсем новое средство, значительно превосходит остальные. Экспериментальное. Производитель присылает. Просто запрашиваешь образцы, добавляешь после фамилии «доктор медицины», и ничего не надо подтверждать или объяснять. Они более чем рады услужить… У меня приличный запас. Но нельзя забывать про дневную дозу, иначе все в голове перепутывается – что и произошло, не так ли?

– Да. А сколько времени надо, чтобы подействовало?

– Для человека моих габаритов двадцать – двадцать пять минут… Достойный показатель, не правда ли? Принимаешь, оно уходит по пищеводу, ждешь, и картинка на кинескопе постепенно обретает четкость. Жизнь опять становится терпимой. Перестает ранить каждая мелочь… Вот даже сейчас я чувствую, как это действует, – словно мутная вода становится прозрачной, как хрусталь. Так на чем мы остановились?

– Мы разговаривали о грязных играх, в которые извращенцы Маккафри играют с маленькими детьми.

– Я не из этих, – быстро сказал Тоул.

– Знаю. Но вы помогали этим извращенцам надругаться над сотнями детей, уделяли время и деньги Маккафри, подставили Хэндлера, Гутиэрес и Хикла. Вы закормили передозами Мелоди Куинн, чтобы держать ее рот на замке. Почему?

– Теперь все кончено, так ведь? – спросил он с заметным облегчением в голосе.

– Да.

– У меня отберут лицензию для занятий медициной?

– Совершенно верно. Вы разве не думаете, что это только к лучшему?

– Пожалуй, что да, – неохотно согласился Тоул. – Хотя я все равно чувствую, что во мне еще многое осталось, много полезного не сделано.

– У вас еще будет шанс, – заверил я его, понимая, что таблетки далеки от совершенства. – Вас отправят до конца жизни в такое место, где вам не будет грозить стресс. Где не надо заполнять бумажки, выставлять счета, забивать голову прочей рутиной. Где никакой Гас Маккафри не приказывает вам, что надо делать, какую жизнь вести. Где будете только вы сами, и вы будете выглядеть и чувствовать себя отлично, потому что вам позволят и дальше принимать ваши таблетки – и помогать другим людям. Людям, которым нужна помощь. Вы же целитель, вы сможете им помочь.

– Я смогу помочь, – повторил он.

– Совершенно верно.

– Просто как человек человеку. Без всяких обязательств.

– Да.

– Я умею найти подход к больному. Когда я в форме. Когда я не в форме, все путается и все причиняет боль – даже идеи причиняют боль, мысли тоже могут быть болезненными. Я не в лучшем виде, когда такое случается. Но когда все мои функции в норме, в деле помощи людям мне нет равных.

– Я знаю это, доктор. Я знаю вашу репутацию.

Маккафри разглагольствовал при мне про врожденную тягу к альтруизму. Я понял, на чьи кнопки он таким образом уже нажимал.

– Моя признательность Гасу, – сказал Тоул, – не имеет отношения к каким-то сексуальным отклонениям. Это все его связь с другими – со Стюартом и Эдди. Еще когда мы были мальчишками, я уже знал про их… странности. Все мы выросли в практически полной изоляции от внешнего мира, в очень закрытом и отчужденном месте. Нас культивировали, словно орхидеи. Частные уроки по тому и по этому, требования выглядеть как подобает, вести себя как подобает. Иногда я размышляю, не причинила ли нам эта рафинированная атмосфера больше вреда, чем пользы. Посмотрите, что из нас вышло: вот я, с моими приступами, – я знаю, что есть иные определения для такого в наши дни, но предпочитаю не употреблять их; вот Стюарт и Эдди с их странными сексуальными привычками… Они начали баловаться друг с другом как-то летом, когда нам было лет по девять или по десять. Потом – с другими детьми. Маленькими детьми, гораздо более маленькими. Я не придавал этому особого значения – разве что знал, что мне все это не интересно. При том, как нас воспитывали, правильное и неправильное не имело такого значения, как… подобающее и не подобающее. «Это не подобает, Уилли», – мог сказать отец. Представляю, что было бы, если б отцы Стюарта или Эдди застукали их с малышами, как бы они все это охарактеризовали – как нечто неподобающее. Вроде использования не той вилки за ужином.

Его описание взросления в Бриндамуре на удивление напоминало то, что дал мне ван дер Грааф. В тот момент Тоул напомнил мне шикарную золотую рыбку, которую я видел в аквариуме японского ресторана, – красивую, яркую, искусственно выращенную благодаря мутациям и векам межродственного скрещивания в защищенной среде. Но при этом чахлую, малоподвижную и совершенно не приспособленную к реальностям жизни.

– В этом смысле, в сексуальном, – продолжал он, – я был вполне нормальным. Я женился, стал отцом – у меня родился сын. Вел себя вполне адекватно. Стюарт и Эдди продолжали быть моими приятелями, идя своими извращенными путями. Это было «живи и давай жить другим». Они никогда не упоминали про мои… приступы. Я в их жизнь тоже не лез. Стюарт на самом деле был отличный парень – не слишком умный, но вполне порядочный. Жалко, что ему пришлось… За исключением этого своего заскока, он был хорошим парнем. А вот Эдди был… да и остался, совсем другим. Ум острый, но злой. Есть в нем что-то жестокое. Он привычно едок и саркастичен – вот потому-то я и чувствителен к такого рода вещам. Наверное, это все из-за его роста…

– Ваша связь с Маккафри, – подсказал я.

– Коротышки очень часто такие. Вот вы… я вас сейчас не вижу, но припоминаю, что вы вроде как среднего роста. Это верно?

– Пять футов семь дюймов, – устало сказал я.

– Значит, среднего. А я всегда был крупный. Отец был крупный. Это прямо как предсказывал Мендель[123] – крупные горошины, мелкие горошины – чудесная все-таки область генетика, точно?

– Доктор…

– Я много думал о влиянии генов на разные стороны человеческой натуры. На интеллект, к примеру. Либеральная догма заставляет нас верить, что наибольший вклад в умственные способности вносит окружение. Но это слишком эгалитарный[124] посыл, он не выдерживает проверки действительностью. Длинные стручки, короткие стручки… Умные родители – умные дети. Тупые родители – тупые дети. Лично я – гетерозигота[125]. Отец обладал блестящим умом. Мать была ирландская красавица, но совсем простая. Она жила в мире, где такая комбинация образует превосходную хозяйку дома. То, что отец мог выставлять напоказ.