Московское царство и Запад. Исторические очерки - Сергей Каштанов

Схема Муравьева является насквозь идеалистической. В ней история «династии» полностью оторвана от социально-экономического развития страны, представлена как «вещь в себе». Автор прямо пишет, что «абсолютистский режим» Николая I – продукт идеологии его предшественников[1209]. Муравьев декларирует, но не может объяснить, почему на Николае I закончилось «развитие» ложных принципов династии, а с Александра II начался отход от них[1210]. Работа Муравьева, доводя до абсурда тезис о виновности ненациональной династии в свержении монархии, помогает понять тенденциозность книги Д. Оливье, являющейся апологией Елизаветы Петровны, последней «истинно русской» государыни, и О. Вормсер, делающей главный упор на закрепостительных тенденциях политики Екатерины II. Схема Муравьева – перепев старых точек зрения. Ее источниками являются концепции С. М. Соловьева и К. Валишевского.

Двухтомный труд профессора Духовной академии в Париже А. В. Карташева посвящен истории русской церкви с древнейших времен до конца XVIII в. Основная часть этого труда написана в плане изложения событий церковной жизни по периодам правления митрополитов и патриархов. Автор исходит из идеи великой культурно-исторической и морально-преобразующей роли христианства. Он является апологетом теократической идеологии и предпринимательско-стяжательской практики иосифлян, видя в их деятельности подобие «подвигу римской церкви»: «Если не диктовать древней русской истории современных нам оценок и программ, а признать органически неизбежным генеральный ход ее по безошибочному инстинкту биологического самоутверждения (а не буддийского самоотрицания), то надо нам, историкам церкви, а не какой-то „культуры вообще“, пересмотреть банальное, пресное, гуманистическое оправдание идеологии и поведения „заволжцев“ и признать творческую заслугу величественного опыта питания и сублимации московско-имперского идеала, как созидательной формы и оболочки высочайшей в христианской (а потому и всемирной) истории путеводной звезды – Третьего и Последнего Рима»[1211].

Весьма противоречиво оценивает Карташев взгляды патриарха Никона. С одной стороны, пишет он, Никон верно почувствовал, «что с новыми порядками и идеологией нового государства, секулярного, наступает и новый, сначала только „лаичный“, секулярный, а затем и прямо антирелигиозный и даже безбожный дух, который повеял над русской церковью со времени Петра I»[1212]. С другой стороны, «теократическая ошибка» Никона состояла, по мнению Карташева, в непонимании «нового варианта» взаимоотношений церкви с московскими царями, всегда являвшимися «покровителями и соучастниками в церковном управлении»[1213]. Даже после «дефективной» и «уродливой» петровской реформы «приятие императорской власти внутри церкви» произошло «не по мотивам порочного раболепия, а по искреннему теократическому убеждению»[1214].

Церковно-политический идеал Карташева питается историей скорее «московской», чем «императорской» Руси.

Теорию Третьего Рима автор рассматривает только как одно из «благородных предчувствий» современной задачи русской церкви – служить, отказавшись от «национального партикуляризма», высшей цели общехристианского объединения, которое является единственной надеждой «преодолеть и победить великий демонический обман безбожного интернационализма»[1215]. Концепция Карташева представляет собой разновидность ватиканской воинствующей идеологии мировой церкви. Автор откровенно отрицал исторический материализм и не скрывал своей антикоммунистической настроенности[1216].

Еще один опыт истории русской церкви содержится в книге Ж. Мейендорфа. Автор рассматривает церковную историю в полном отрыве от социально-экономической эволюции дореволюционной России. Его схему можно назвать формально-традиционной: византийские миссионеры приготовили Русь к принятию христианства; иосифляне выдвинули идею союза церкви и государства, поддержали теорию Третьего Рима, нестяжатели же добивались независимости церкви от государства и сохранения зависимости от константинопольского патриарха; при Никоне был нанесен удар по теории Третьего Рима и т. д.[1217] Правда, вопреки бытующему в буржуазной историографии мнению об «искусственной» организации церковной системы в «синодальный период», Мейендорф выдвигает не менее идеалистический тезис о плодотворности «религиозной жизни» в это время, уделяя главное внимание духовному образованию [1218].

Из более узких по тематике трудов отметим компилятивную книгу Ю. К. дю Террай, посвященную истории русско-финских отношений с древнейших времен до наших дней[1219].

Таким образом, если в области конкретно-исторических исследований в начале 60-х годов XX в. все сильнее обнаруживается поворот французской национальной историографии к серьезному анализу социально-экономических явлений, то в сфере генеральных обобщений и популяризации сохраняли свои позиции традиционные идеалистические концепции, и здесь продолжали играть центральную роль историки эмигрантского лагеря.

Рецензирование монографий по истории феодальной России, изданных в СССР, было развито во Франции начала 60-х годов довольно слабо. В 1960–1964 гг. не было рецензий на советские труды, посвященные истории Руси X–XV вв. Из монографий, касающихся проблем XVII в., получила рецензию Р. Порталя книга А.Ц. Мерзона и Ю. А. Тихонова «Рынок Устюга Великого. XVII в.» (М., 1960). Это в основном пересказ содержания[1220]. С. Блан откликнулась небольшой статьей на выход книг А. А. Введенского «Дом Строгановых в XVI–XVII вв.» (М., 1962) и Н. И. Павленко «История металлургии в России в XVIII в.» (М., 1962). Рецензентка говорит об элементах «вульгаризации» в монографии Введенского и пересказывает основное содержание обеих книг, выражая при этом некоторые сомнения по частным вопросам[1221].