Московское царство и Запад. Исторические очерки - Сергей Каштанов

Отрицание политической власти, возникающей спонтанно внутри феодального владения на почве реализации земельной собственности в форме ренты, ведет к отрицанию наличия политически господствующего класса. Отсюда – идея надклассовости государства. Грюнвальд видит в царях XVI в. выразителей или защитников общенародных интересов. По словам Шаховской, в России XVII в. полностью отсутствовало «классовое чувство», государство заботилось об использовании всех и каждого в государственных целях: дворян – в армии, тяглых горожан – на посаде, крестьян – на пашне. Согласно Муравьеву, вплоть до последней трети XVIII в. верховная власть в России блюла общие интересы.

По мнению Вельтера, в Московии был «патриархальный демократизм» или «патриархальный абсолютизм», все классы сближались единством обычаев и веры, все сословия были закрепощены монархией и служили ей. «Святая Русь» была тем, что теперь называют тоталитарным государством: один народ, одна вера, один царь[1264].

Характерна оценка роли государственных должностей, данная Симоной Блан. В отношении допетровского периода автор разделяет тезис историографии середины XIX в. об исключительно кормовом, а не политическом значении должностей. В петровское время она находит в служебной психологии новый момент – идею выполнения задач общенациональной политики[1265]. Однако классовый смысл служебной деятельности, заключавшийся в защите интересов господствующего класса, Блан в обоих случаях игнорирует.

У Блан, Грюнвальда и Раева дворянство XVIII–XIX вв. не выступает в качестве политически господствующего класса, поскольку оно рассматривается как класс, обслуживающий государство, государство же не признается диктатурой дворянства.

Для второй половины XVIII – первой половины XIX в. теория надклассовости государства не может найти применения в концепциях Муравьева и Ольги Вормсер, видящих классовую сущность политики этого времени в создании господствующего класса крепостников-рабовладельцев. Однако в этой схеме искажена классовая природа абсолютистского государства, отождествленного с рабовладельческой империей, а дворяне представлены лишь экономически, а не экономически и политически господствующим классом. То же самое можно сказать о концепции Вельтера, который, как и Паскаль, относит начало ясного разделения на господ и угнетенную массу к эпохе Петра I[1266].

Против идеи классовой аморфности, классового мира и надклассовости государства резко выступает Порталь. Он отвергает представление о близости допетровского «боярина» к «мужику». Государство времен Петра I Порталь определяет как диктатуру дворянства[1267].

Итак, во французской историографии 1960–1964 гг. наблюдаются две основные позиции по отношению к проблеме феодализма в России: 1) традиционно-отрицательная, восходящая к русской историографии XIX в. (Грюнвальд, Шаховская, Вельтер и др.), с особым вариантом в виде теории «социального феодализма» (Муравьев); 2) близкая к концепциям советских историков (Порталь).

§ 3. Вопросы экономического развития России XVII – первой половины XIX в. Проблема генезиса капитализма

В соответствии с концепциями русской историографии начала XX в. Шаховская рассматривает XVII в. как время плодотворного развития России в сторону европеизации, начавшегося «от нуля» после «Смуты»[1268].

Вопросы истории сельского хозяйства России до середины XVIII в. не были предметом специального исследования во французской историографии 1960–1964 гг.

Аграрным отношениям второй половины XVIII в. посвящены работы Конфино. Автору свойственен юридический подход к рассмотрению социальных явлений. «Крепостной режим» для Конфино – некая внеформационная категория. Дифференциация помещичьего землевладения не стала объектом изучения в его трудах. Проблема крестьянского землепользования также не получила у него сколько-нибудь детальной разработки. Правильно указывая, что помещичьи запреты не могли приостановить семейные разделы и общий процесс дифференциации крестьянства[1269], автор, однако, недооценивает степень этой дифференциации. В рецензии Режеморте верно замечено, что принятое автором понятие «мелкое хозяйство» покрывает различные экономические типы и что нельзя в общей форме, не выделяя кулацких хозяйств, говорить о преобладании крестьянского производства на рынок над помещичьим[1270]. Конфино склонен к идеализации «коллективизма» членов общины[1271] и самую общину рассматривает как орган, который мог бы ограничить произвол приказчиков, если бы не «логика» крепостного режима, не позволявшая помещику расширять общинные права.

Оперируя представлениями о «типичном» дворянском и крестьянском хозяйствах, автор пытается свести к некоторому общему знаменателю и проблему ренты. Заслуживает внимания его трактовка вопроса о распределении барщины и оброка во второй половине XVIII в. Против объяснений В. И. Семевского, который, по мнения Конфино, взял в качестве критерия слишком «статичные» факторы (степень плодородия почвы и размеры землевладения), автор выдвигает следующие возражения: 1) у Семевского степень плодородия строго совпадает с административными рамками губерний, что наверно; 2) факты противоречат утверждению Семевского, что крупные землевладельцы предпочитали оброк барщине. Против объяснений Н. Л. Рубинштейна, основанных, с точки зрения Конфино, на слишком «динамичных» факторах (степень связи района с рынком), Конфино выдвигает тоже два возражения: 1) материалов Рубинштейна недостаточно для вывода, что барщина и оброк поляризовались – барщина в хозяйствах, связанных с рынком, оброк – в хозяйствах, далеких от рынка; 2) кто мог заметить превращение района из выгодного для развития оброка в район, где помещикам было выгоднее ввести барщину[1272]? Нам представляется, что первое возражение Семевскому и второе возражение Рубинштейну не имеют принципиального значения[1273] и не колеблют выдвинутых ими критериев, а только требуют их дальнейшего уточнения и детализации на базе конкретных данных.