Эдинбург. История города - Майкл Фрай

* * *

Лоримера никак не назовешь пророком. Но его аналогия с архитектурой оказалась чрезвычайно точной для Эдинбурга. Еще при жизни Лоримера архитектура столицы начала возвращаться к первоисточникам, обогащая недавнюю георгианскую строгость. Итогом это процесса стал второй Новый город, на пологих склонах гряды холмов, которую оседлал первый. Как первый Новый город спровоцировал бегство из Старого, так и второй Новый город обернулся переселением из первого, пусть и без новых социальных расслоений. Внутри «прямоугольника Джеймса Крэйга» все же продолжали жить безличные громады классических зданий, чинных, бесстрастных, анонимных, лишенных функциональной точности. Их разве что превращали из особняков в многоквартирные дома, открывали в них отели или размещали офисы. К концу XIX века немногие из этих зданий все еще играли свою начальную роль — места жительства для одной семьи. Но и новые, главным образом коммерческие владельцы выказывали интерес к их сохранению.

Английский эстет Джон Рескин этого не одобрял. Его родители были родом из Эдинбурга, но переселились южнее до его рождения в 1819 году. Он вырос в Лондоне, ничуть не проникнувшись привязанностью к наследию предков, что стало понятно, когда Философское общество Эдинбурга пригласило его прочесть ряд архитектурных лекций в 1853 году. Рескин ударил по больному: «Вы все гордитесь своим городом; конечно, вы полагаете эту гордость в известном отношении своей обязанностью и тем ее и оправдываете; то есть представляете себе право гордиться. Но то, что вы родились под сенью фантастических гор, что живете там, где из окон видны сверкающие на солнце воды Форта, не может служить поводом для гордости». По Рескину, пейзаж не имеет ни малейшего значения: только архитектура, в особенности архитектура жилых домов, а не дворцов или церквей, делает город значимым. И тут Эдинбургу не повезло. Посмотрите на окна: они все одинаковы. И в каждом имеется то, что Рескин назвал дерзким прямоугольным проемом (на языке Лотиана это вытянутый архитрав). «Сколько, по-вашему, в Новом городе окон такой формы? — спрашивал Рескин. — Я, разумеется, не считал их по всему городу, но этим утром я занялся подсчетами на Куин-стрит; подытожу: всего на одной стороне улицы окон, во всем подобных этому образцу и никак не украшенных каким-либо оформлением, 678». Горожанам следует восстанавливать город в гармонии с викторианскими временами: «Внедряйте свою готику строка за строкой и камень за камнем; не тщитесь совместить ее с уже существующей архитектурой; ваши нынешние здания вполне заслуживают того, чтобы украсить их деталями; пристройте подъезд или прорубите окно, где нельзя сделать ничего другого; и помните, величие готической архитектуры в том, что она чрезвычайно многообразна». И тогда, добавил он, Эдинбург станет таким же прекрасным, как Верона. Верона? Что ж, это и вправду красивый город, но по любым меркам его роль в западной культуре незначительна по сравнению с ролью Эдинбурга. Это оказался не последний английский совет, который столица Шотландии получила относительно своего возрождения, и не последний, который она отвергла.[358]

* * *

Фактически, как раз когда Рескин выступал с лекциями, современный ему Эдинбург менялся, превращаясь из города классического в романтический. Это превращение заключалось не только в возведении новых зданий, но и в притязаниях на пейзаж, на вид из окон. Возможно, лондонец вроде Рескина воспринимал плоский рельеф как норму и нисколько не интересовался развертыванием городского ландшафта в природном. Пройди он за Джордж-стрит, его мнение могло бы измениться. Новый город уже достиг подножия той невысокой гряды холмов, на которой стоял, протянулся до Стокбриджа и Кэнонмиллз, другими словами, к Уотер-оф-Лейт — и даже дальше. Город становился романтическим не в смысле скоттовского «моего романтичного городка», олицетворения истории, но благодаря удивительному сочетанию урбанизма и природы. Здесь здания могли выглядывать из-за густой листвы в глубокие овраги — или наоборот, а там, где сам пейзаж не создавал уникального рельефа, эту уникальность порождала искусственная среда: улицы поворачивали под неожиданными углами, открывая удивительные перспективы. Кто бы мог, наблюдая изначальную регулярность Нового города, предположить развилку над оврагом, завершающую Куинсферри-стрит, или холмистую Ройал-серкус, прячущуюся за углом от Хоу-стрит?

Избавленный от оригинальной строгости, эдинбургский классицизм мог создать вычурность и помпезность без необходимости лепить повсюду фальшивую готику. В итоге квартал, который можно назвать третьим Новым городом, возник в Вест-Энде. К его прежней георгианской упорядоченности добавился богатый викторианский декор; это сочетание буквально дышало достатком и внушало ощущение надежности и безопасности. Здешнее жилье превосходило роскошью даже самое дорогое в первом Новом городе — например, шестиэтажный особняк на Ротсей-террас, построенный в 1883 году Финдлеями из Аберлура, владельцами газеты «Скотсмен», вместе с видом с тыльной стороны, за который они заплатили отдельно, на живописные коттеджи Дин-Виллидж. Из тех же окон был виден великолепный мост Дин-Бридж работы Томаса Телфорда (1829–1831), которым Новый город соединялся с «пригородным парком».[359]

В противоположном, восточном конце Новый город постепенно спускался плавными уступами, превращаясь постепенно во вполне типовые линии доходных домов, которые к 1890-м годам добрались до Лейт-Уока. В некотором отношении это было подобие парижских бульваров, по крайней мере, пригородного бульвара — хотя качество жилья тоже снижалось куда стремительнее, от шикарного наверху до меблированных комнат внизу. Доходные дома оказались наиболее характерным признаком викторианского Эдинбурга, они ухитрялись появляться повсюду, за исключением самых богатых пригородов, и все же не в Лейте их насчитывалось более всего. Скорее их средоточием была противоположная, южная сторона города, за Медоуз, в Марчмонте, Брантсфилде или Мерчистоне. Чем дальше от центра, тем фешенебельнее выглядели здания. Мало-помалу такие дома, сколь угодно представительные, сменялись более типичными пригородными коттеджами в Грейндже. Тамошние виллы производили впечатление, и хотя вряд ли могли соперничать с классикой первого Нового города, однако соблазняли разнообразием. Эркеры приобрели популярность именно тут и уже отсюда распространились по другим городам. В садах цвели сирень и ракитник, и прекрасно соответствовали коротким зимним дням в Эдинбурге, когда в гостиной требуется больше света, чем способен предложить простой георгианский дом с окном в фасаде. Наконец Далри, Горджи и Слейтфорд-роуд изобиловали рабочим жильем, построенным вплотную, дом к дому, изредка разделенным каналом или железной дорогой. Они окружали старинное городское ядро.

Доходные дома возводили из камня, поэтому они используются по сей день, и в них проживает около трети населения города. Именно они прежде всего и делают Эдинбург шотландским городом (или по-настоящему европейским, ведь Париж и Вена тоже таковы). Совсем иначе дело обстояло в Англии, где рабочие жили в вытянувшихся вдоль улицы в ряд одинаковых кирпичных домах с индивидуальным входом. Арендуемое жилье порождало общие интересы и общую ответственность; ряд кирпичных домов не создавал ни того, ни другого, поскольку предусматривал раздельные «территориальные права». Шотландия не ведала такого явления, как лизгольд, равно как и фригольд, а когда съемному жилью требовался ремонт, несколько собственников вынуждены были искать общего согласия. В своем викторианском виде квартиры могли показаться тесноватыми. Но рабочим они нравились. В 1860 году возникла ассоциация, поощрявшая строить и покупать собственные дома. Исполнительный комитет провел опрос, строить ли дома в шотландском или английском стиле. Ответы демонстрировали патриотизм: «вопрос гласил, должны ли они рекомендовать английскую систему отдельных домов или шотландскую систему квартир; и замечательно, насколько комитет и чуть ли не каждый рабочий, которого опрашивали, оказались привержены идее сохранить старинный национальный характер постоянных мест проживания». Англичане могли бы предположить, что шотландцы предпочтут жить в отдельных домах, но «комитет полагает, что вся эдинбургская архитектура — как, впрочем, и парижская — основана на куда более глубокой социальной философии. Пословица, гласящая, что дом англичанина — его крепость, отражает весьма эгоистичную, если не бессмысленную идею».[360]