Каждые сто лет. Роман с дневником - Анна Матвеева

Перед Мемориалом недавно был установлен памятник работы Эрнста Неизвестного: маски скорби, которые плачут маленькими слезами-людьми. Говорят, что пропорции памятника кардинально отличаются от тех, что задумал мастер: и маленькие-де маски, и место относительно трассы выбрано плохо. Но я, честно, не нашла у этого монумента ни одного недостатка, хотя обычно вижу их даже там, где не следует. Одно лицо-маска – европейское, другое – азиатское, а скорбь у них совершенно одинаковая. Фамилия скульптора здесь тоже пришлась очень кстати, объясняла я клиенткам. На двенадцатом километре Московского тракта (мы ещё в Азии, дамы) были массово захоронены десятки тысяч жертв политических репрессий, расстрелянных в 1937–1938 годах. Когда-то неизвестным, им спустя годы вернули имена – они выбиты на каменных стелах. Рядом с фамилией «Окуджава» краснеет задубевшая от холода гвоздика: память об отце Булата Шалвовича, расстрелянном в 1937-м.

– А кстати, тут не только политические, – это Валерий с папиросой во рту решил размяться вместе с нами и внести свою лепту в экскурсию. – Мне отец рассказывал, что сюда и преступников свозили. Винничевский здесь захоронен. Ну этот, маньяк! Вы что, не слыхали про Винничевского?

При слове «маньяк» я вздрогнула и, кажется, даже согрелась. Француженки тоже выпали на минуту из своей равнодушной летаргии. Пришлось переводить. Валерий размахивал папиросой, как маятником, рассказывая про Вову Винничевского, пятнадцатилетнего свердловского педофила 1930-х, единственного из немногих подростков, казнённых по приговору советского суда. Я машинально переводила рассказ Валерия (излишне красочный), а сама думала: если бы Тараканов дожил до собственной казни, то его тело, возможно, не выдали бы родственникам. И Княжна навещала бы не секретную могилку на Широкой речке, а приезжала бы сюда, к Мемориалу…

– Родители от Винничевского отказались, – рассказывал Валерий, – сами заявили, что такое чудовище нужно казнить. И приговор был приведён в исполнение.

– Какой интересный у вас город, – ядовито заметила Вероник. – Ну что, поедем на границу с Европой?

Нет, я, конечно, понимаю, что Екатеринбург не Париж, что культурный шок здесь идёт в одном комплекте с восхищением. Гость любуется прекрасным зданием гостиницы «Исеть», а рядом с этой «Исетью» – другая часть этого же архитектурного ансамбля, весьма облезлые дома «городка чекистов». Машины у нас все как на подбор грязные, особенно зимой («А чё мыть, если она уже завтра будет такая же?» – выстраданная мудрость Валерия). Иностранных языков местные люди в массе своей не знают.

И всё равно обидно.

Я люблю свой город и почти всегда умею показать его гостям так, чтобы они тоже – ну хотя бы немножечко! – его полюбили. Но сегодня у меня ровным счётом ничего не получалось.

Нужный нам обелиск – рядом с трассой. Мы дружно посмотрели на конструкцию, сплетённую из букв Е и А. Не знаю, о чём подумали француженки, глядя на сей «заветный вензель», но у меня в голове крутилась только одна мысль: скорей бы этот день закончился. Диан уже приняла нужную позу (лишь второе фото за весь день, между прочим): одна нога здесь, в Азии, другая – там, в Европе. Культурный шов, проложенный «на живульку» между двумя континентами. Было ужасно холодно, носы клиенток покраснели, а мой, по-моему, уже готов был отвалиться от мороза.

Снова влезли в машину, ещё не успевшую остыть, и вернулись на трассу. Все угрюмо молчали. Когда миновали МЕГУ, Вероник начала ёрзать на заднем сиденье и шептаться с подругой.

– Нам срочно нужен туалет.

– Может, потерпим до торгового центра, он совсем близко? – Тут действительно до «Радуги» рукой подать.

– Я же сказала, срочно!

Бывает, подумала я и махнула Валерию: паркуйся рядом с кладбищем. Справа от главного входа там есть общественный туалет, которому сегодня выпадет возможность представлять все туалеты Урала и не посрамить их честь перед французами. Клиенткам, видимо, правда приспичило: по дорожке они бежали резво, как от собак. Я в услугах туалета не нуждалась и сказала, что подожду их в машине. Но, возвращаясь, свернула в сторону храма. В двух шагах от него – могила Димки.

Снежное одеяло лежало красиво и ровно, можно не поправлять. «Зимой не навещают», – объяснила нам в своё время Тараканова, вот мы и не приезжаем сюда в это время года. Было странно находиться здесь одной, без мамы и Княжны. Задумчиво каркнула ворона; с высокой берёзы, под которой спит Димка, просыпался снег: мелкий, точно сеяный.

И в этот момент позади меня вдруг зазвучали отборные французские ругательства, каким не научат ни Попова, ни Казакова. Вероник стояла на дорожке, запрокинув голову. У носа – ароматизированная салфетка Fragonard, в глазах – страдание. Диан выражала своё недовольство более сдержанно, но было видно, что она тоже не понимает: как можно так жить? Культурный шов воспалялся в режиме реального времени: живая ткань отвергала пришитый орган.

– Кладбище – место не для жизни, – неумело пошутила я. А потом вдруг разозлилась на этих тёток с их согревающими подушечками и ароматизированными салфетками и выпалила не подумав: – Честно говоря, дамы, я не понимаю: зачем вам понадобился Екатеринбург?

Диан хмыкнула, а Вероник, покраснев, сказала:

– Мне нужно было увидеть вас и понять, почему он меня бросил.

– Он?

– Людовик. – Вероник ещё сильнее покраснела, и, к сожалению, это было не от холода. – Людо Дюма.

Сиверская, июль – август 1909 г.

21 июля

Времени на дневник я всё это время совершенно не имела. Что дневник! Даже о том, чтобы заниматься или сесть спокойно с книгою, не было речи. Последнее такое времяпрепровождение я имела в Баку. А потом родился Цика – и всё завертелось с быстротой, о которой мне прежде сказывали, да вот только я не верила, считала, что уж у меня-то всё пойдёт по-другому!

Цикой прозвал нашего дорогого мальчика Костя. Сыночек ещё в Баку начал производить милые младенческие звуки и как бы слегка прицыкивал язычком. Да и мне так проще понимать, кого из моих Константинов я зову: бывало, что на зов откликаются сразу двое. Мне не было возможности записывать хотя бы о Цике, но вот сегодня вдруг выдался спокойный час, и я вспомнила, что последняя запись делалась мною ещё в Баку!

Теперь мы проводим лето на даче в Сиверской: здесь мне легче, у Цики няня. Мама слаба, ей выехать из города не по силам, да она и не очень рвётся. «Вот женитесь, – говорит, – тотчас приеду». Лёля был у нас единожды, в отсутствие Кости, и не скрываясь этому отсутствию радовался. Цика ему, впрочем, понравился: а как же он может не нравиться? Он прекрасный мальчик, очень развитой, умный и, по-моему, музыкальный. Похож, как всеми считается, на своего отца, хоть я в нём вижу и лёвшинское…

Огорчает меня теперь лишь наше скудное существование, когда считать приходится едва ли не каждую копейку… И ещё я жалею, что вышла из курсов, ведь желание учиться меня так и не оставило. Цика ничего не даёт делать, я себя чувствую иногда беспомощной. Заниматься – значит забрасывать его. Но надо искать заработка, хозяйничать, растить сына, да ещё и Лёву с Глебом, старших детей Кости, днями привезут из Перми… И я настроена твёрдо дать этим молодцам всё, что могу.