Когда пируют львы. И грянул гром - Уилбур Смит

Шон прыжком выбрался из фургона и, держа винтовку наготове, осторожно вышел за пределы лагеря, обозначенные поставленными в круг крытыми повозками.

Цепь все-таки выдержала. Дафф стоял в тени дикой смоковницы и дергал ее, пытаясь порвать, при этом тихо поскуливая, как новорожденный щенок. Он стоял к Шону спиной совершенно голый, сорванная одежда валялась тут же на земле.

Шон медленно направился к другу. Остановился на расстоянии, куда не могла достать цепь.

– Дафф! – неуверенно позвал он.

Дафф резко повернулся, полуприсел и сжался; золотистая борода его была густо покрыта пеной. При виде Шона он оскалил зубы и с воплем бросился вперед, но цепь натянулась и удержала его, опрокинув на спину. Он кое-как поднялся на ноги и, не отрывая от Шона алчных глаз, снова рванулся к нему.

Шон отпрянул, вскинул винтовку и прицелился Даффу в переносицу.

Поклянись! Поклянись, что не поднимешь на меня винтовку.

Прицел Шона дрогнул. Он медленно продолжал пятиться.

По ногам Даффа текла кровь. Стальные звенья цепи содрали с его бедер кожу, но он все рвался, натягивая цепь и изо всех сил стараясь достать Шона.

Но и Шон был скован, как цепью, своей клятвой. Он не мог выстрелить.

Шон опустил винтовку и с бессильной жалостью смотрел на друга.

Наконец к нему подбежал Мбежане:

– Уходи, нкози. Если не можешь покончить с ним, уходи. Ты ему уже не нужен. Он видит тебя и еще больше злится.

Дафф с воплями продолжал натягивать цепь. Истерзанный торс кровоточил, кровь капала на землю, повисала на волосатых ногах, липкая, как расплавленный шоколад. С каждым рывком голова его дергалась и изо рта летели брызги пены, попадая ему на грудь и на руки.

Мбежане повел Шона обратно в лагерь. Остальные зулусы уже собрались, и Шон взял себя в руки, чтобы отдать необходимые распоряжения:

– Я хочу, чтобы все отсюда ушли. Заберите с собой одеяла, еду и разбейте лагерь на другом берегу водопоя. Когда все кончится, я за вами пришлю.

Шон дождался, пока все собрали пожитки, а когда они уже уходили, подозвал Мбежане.

– Что мне делать? – спросил он.

– Что ты должен делать, когда твоя лошадь сломает ногу? – вопросом на вопрос ответил зулус.

– Но я дал ему слово. – Шон в отчаянии покачал головой, глядя туда, откуда доносились бессвязные вопли Даффа.

– Нарушить клятву способен только негодяй или человек очень храбрый, – просто ответил Мбежане. – Мы тебя подождем.

Он повернулся и пошел за остальными.

Когда все скрылись из виду, Шон затаился в одном из фургонов и сквозь дырку в брезенте стал наблюдать за Даффом. С лицом совершенного идиота тот тряс головой и, натянув цепь и волоча ноги, расхаживал по кругу. Потом боль, видимо, заставила его лечь; он принялся кататься по земле, яростно чесать голову, рвать на себе волосы и царапать лицо, оставляя на щеках длинные кровавые следы. Шон слушал эти звуки, издаваемые безумным: Дафф вопил, не понимая, почему ему больно, бессмысленно хихикал и рычал. Да, до ушей Шона снова доносилось все то же ужасное, жуткое рычание.

Раз десять он прикладывался к винтовке и смотрел на друга через прицел, держа его на мушке, пока глаза ему не заливал пот, все впереди расплывалось; Шон снова и снова клал винтовку в сторону и отворачивался.

Там, на цепи, умирал его друг – нет, больше чем друг, там билась в агонии частица самого Шона. Его молодость, его веселый смех, беззаботная любовь к жизни… Он снова подкрадывался к дырке в брезенте и смотрел.

Солнце стояло в зените, потом начало склоняться к закату, и тот, кто некогда был его другом, все больше слабел. Он упал на четвереньки, долго так ходил, потом снова встал на ноги.

За час до заката по телу его прошла первая судорога. Стоя лицом к фургону, где спрятался Шон, он раскачивал головой из стороны в сторону и беззвучно шевелил губами. Все тело его содрогнулось, потом застыло, губы вытянулись и раскрылись в усмешке, обнажая зубы, глаза закатились так, что видны были только белки, и тело стало клониться назад. Это прекрасное тело с длинными ногами красивой формы, до сих пор сохранившее мальчишескую сухощавость, изгибалось все больше и больше, потом раздался щелчок, позвоночник треснул, и Дафф повалился на землю. Он лежал, извиваясь, и тихо стонал; его тело из-за сломавшегося позвоночника изогнулось под невозможным, неестественным углом.

Шон выскочил из фургона и бросился к нему, в упор наставив на умирающего винтовку, выстрелил прямо в череп и отвернулся. Потом отшвырнул винтовку, и она лязгнула о твердую землю.

Наведавшись в свой фургон, Шон снял с койки Даффа одеяло. Возвратившись, он завернул тело Даффа в одеяло, стараясь не смотреть на обезображенное лицо. Затем отнес в хибарку и уложил на кровать. Сквозь одеяло проступила кровь, и это пятно расплывалось по нему, как чернила по промокательной бумаге. Шон сел возле кровати в кресло.

Уже опустилась непроглядная ночь. В темноте заявилась гиена и, громко сопя, принялась обнюхивать кровь на земле. Потом она ушла. В буше за водопоем охотилось семейство львов, и часа за два до заката они кого-то убили; Шон сидел в темноте и слушал их торжествующее рычание.

Уже утром Шон расправил затекшие члены и, кое-как поднявшись из кресла, отправился к фургонам. В лагере возле костра сидел Мбежане.

– А где остальные? – спросил Шон.

Мбежане встал:

– Ждут там, куда ты их послал. Я пришел один, зная, что буду тебе нужен.

– Да, – сказал Шон. – Принеси два топора.

Они собрали целую гору сухой древесины, уложили ее вокруг кровати Даффа, и Шон поджег ее.

Мбежане оседлал лошадь Шона. Шон вскочил в седло и сверху посмотрел на верного зулуса:

– Фургоны доведешь до следующего водопоя. Встретимся там.

Отъехав от лагеря, Шон оглянулся. Дым погребального костра медленно стлался над верхушками терновника, ветерок отнес его уже на целую милю.

Сердце Шона ныло от вины и горя – эти чувства изводили его, как гнойник в корне больного зуба. Чувство вины питалось двумя источниками. Во-первых, он обманул доверие Даффа, а во-вторых, у него не хватило мужества сделать так, чтобы от этого обмана получилась хоть какая-то польза. Нельзя было допускать, чтобы его друг мучился так долго. Надо было сделать это сразу, быстро и чисто, или не делать вовсе. Всеми фибрами души он желал бы получить еще один шанс и сделать все правильно. Он с радостью готов был снова пройти через этот ужас, чтобы очистить совесть, смыть пятно своего позора, чтобы оно не пачкало воспоминаний об их дружбе.

Его горе было сродни абсолютной пустоте, это был вопящий от боли вакуум, такой огромный, что Шон затерялся в нем. Там, где прежде звучал смех Даффа, где играла его кривая усмешка и кипел его заразительный энтузиазм, теперь было одно лишь серое небытие. Сюда не проникал даже крохотный солнечный лучик, не виднелось ни единого плотного объекта.