Когда пируют львы. И грянул гром - Уилбур Смит

Тут подъехал первый фургон, где на козлах сидело существо женского пола весом не менее двухсот фунтов.

– Зачем ты остановил их, Упа? – закричала дородная женщина.

– А если они поубивают друг друга, тогда что?

– Стыдись! Мальчики решили позабавиться, а ты все испортил! Забыл, как сам любил подраться? Старый ты пень, вспомни свою молодость и оставь их в покое! Пусть ребятки порезвятся в удовольствие.

Вертя в руке плетку и глядя то на Шона, то на Яна Пауля, Упа заколебался.

– Отойди в сторонку и не лезь не в свое дело, – приказала жена.

Она была женщиной плотной, как гранит, блузку ее распирала пышная грудь, а обнаженные коричневые руки обладали мужскими мускулами. Широкие поля шляпы бросали тень на ее лицо, но Шон успел разглядеть пышные, как пудинг, розовые щеки – на таком лице чаще играет улыбка, чем хмурятся брови. Рядом с ней сидели еще две девицы, но рассмотреть их у него не хватило времени.

Упа уже убрал с дороги свою лошадку, и Ян Пауль снова двинулся на него. Шон встал на цыпочки и сгруппировался – он уже испытал на себе силу противника, но это была лишь закуска: основное блюдо еще предстояло отведать, и он не вполне был уверен, что сможет проглотить его.

Ян Пауль решил прощупать Шона длинным ударом правой, но Шон успел увернуться, и толстая подушка бороды смягчила удар; он нанес Яну Паулю крюк по корпусу, прямо под поднятую руку, тот хрюкнул и отскочил назад.

А Упа Леру отбросил всякие сомнения и любовался ими со все возрастающим восхищением. Бой действительно обещал быть добрым. Бойцы стоили один другого: оба крупные, обоим под тридцать, оба быстро двигались и крепко стояли на ногах. Оба явно имели достаточный опыт в таких делах, дрались они частенько. Это было видно по тому, как они прощупывают друг друга, уворачиваются от ударов, сближаются, делают ложные движения, открываются, заманивая друг друга – менее опытный боец давно бы купился на это и горько потом пожалел – и тут же отскакивая.

И вдруг плавный, текучий, почти ленивый рисунок боя взорвался. Ян Пауль прыжком пошел на сближение, взял влево, тут же сменил направление, словно конец извивающейся плети, и снова нанес удар правой. Шон нырнул и тем самым открылся для левой противника. От удара он шатнулся назад, в глазах потемнело, скула была рассечена, из раны потекла кровь. А Ян Пауль уже рьяно наседал, держа кулаки наготове, и ждал, когда Шон раскроется. Шон отступал, ногами его двигало чутье: он ждал, когда пройдет темень в глазах и в руки вернется ощущение силы. Он видел, что Ян Пауль идет вперед, и ноги его продолжали упруго двигаться. Шон опустил руки, ожидая момента, когда Ян Пауль сделает ошибку. Тот по глазам Шона заметил хитрость, однако слишком поздно: он попытался вырваться из ловушки, но плотно сжатый кулак врезался ему в лицо. Ян Пауль зашатался и отступил; лицо его тоже окрасилось кровью.

Бой продолжался уже между фургонами, где у бойцов появилась возможность с десяток раз поменять руки. Снова сошлись вплотную, били головой, коленями, потом опять разошлись, и в ход пошли кулаки. В очередной раз вцепившись друг в друга, они покатились вниз по крутому берегу Лимпопо. Битва продолжалась на мягком песке, который мешал двигать ногами. Они упали, и песок, как сахарная пудра, забил им рты, налип на волосы и бороды.

Они оказались в одном из водоемов и продолжали биться в воде. Вода попала в легкие, и они отчаянно кашляли, барахтаясь в луже, как два самца-бегемота. Движения их становились все медленнее – вот они уже стоят на коленях друг против друга, не в силах больше подняться на ноги, с них ручьями стекает вода, и оба с шумом хватают ртом воздух.

Шон не мог бы сказать определенно, по какой причине в глазах потемнело: то ли из-за того, что солнце к концу битвы действительно село, то ли темнота рождена усталостью. Сквозь эту тьму Шон смотрел, как Яна Пауля стало тошнить, причем рвало его так, что душу раздирало от этих звуков, хотя изо рта его вылетело всего лишь несколько капель желчи.

На четвереньках Шон выполз из лужи и лег, положив голову на песок. В ушах его звучали чьи-то голоса, он смутно увидел свет фонаря, и свет был красный – глаза его заливало кровью. Верные зулусы подняли его и понесли, но он едва почувствовал это. И свет, и голоса провалились куда-то в темноту, и он потерял сознание.

Очнулся Шон от резкой боли: кто-то прижигал ему раны йодом. Он попытался сесть, но чьи-то руки толчком заставили его снова лечь.

– Тихо, тихо, драка закончилась, – раздался голос.

Он сделал усилие и одним глазом попытался рассмотреть, кто говорит. И увидел прямо над собой розовощекое лицо Умы Леру. Она прикоснулась к его лицу, и он снова почувствовал жжение антисептика. Плотно сжав губы, Шон застонал.

– Ну и ну, мужчина называется, – усмехнулась Ума. – Ему чуть голову не оторвали, и он даже не пикнул, а тут от лекарства сейчас расплачется, как маленький мальчик.

Шон провел языком по полости рта: одного зуба нет, но все остальные чудесным образом оказались на месте. Он поднял было руку, чтобы потрогать закрытый глаз, но Ума сердито шлепнула его по ладони и продолжила обрабатывать лицо.

– Черт возьми, вот это была драка! – Она радостно покачала головой. – Ты был великолепен, kerel[40], ты был просто великолепен.

За ее спиной Шон заметил девушку. Она стояла в тени, виден был только силуэт на фоне брезента. В руках девушка держала тазик. Ума повернулась к ней, окунула в таз тряпку, отжала с нее кровь и снова повернулась к нему. Под ее весом фургон ходил как живой, и фонарь, подвешенный к потолку, раскачивался, сбоку освещая лицо девушки. Шон распрямил ноги и повернул голову, чтобы получше рассмотреть ее.

– Не верти головой, jong, – скомандовала Ума.

Но Шон не смотрел на нее, он разглядывал девушку, любовался мягкой линией ее губ, ее округлыми щечками. Видел копну густых волос, в веселом беспорядке обрамлявших лицо, а потом грешный взгляд его вдруг скользнул вниз, по шее, обогнул плечико и остановился на свисающей до самого пояса толстой, как его собственное запястье, косе.

– Послушай, Катрина, мне что, каждый раз вот так поворачиваться к тазику? Встань поближе, девочка.

Девушка сделала шаг вперед и, выйдя из тени, посмотрела на Шона. Глаза у нее оказались зеленые и смеющиеся, нет, даже не зеленые, а зеленущие. Но она сразу опустила их и уставилась в тазик. А Шон все смотрел – уж очень не хотелось упустить момент, когда она снова поднимет на него глаза.

– Медведь ты мой, медведь, – продолжала говорить Ума, и в ворчании ее слышалась одобрительная нотка. – Отнял у нас стоянку, побил моего сыночка и теперь строит глазки моей дочери. Будешь так продолжать, я собственными руками из тебя дух выбью. Черт возьми, ну и опасный же ты тип! А ты, Катрина, поди-ка в наш фургон и помоги лучше Генриетте ухаживать за братом. А тазик поставь вон хоть на сундук.

Уходя, Катрина еще раз посмотрела на Шона. В зеленых глазах ходили тайные тени – ей вовсе не нужно было улыбаться губами.