Когда пируют львы. И грянул гром - Уилбур Смит

Следующий водопой представлял собой мелкую лужу посреди засохшей грязи площадью с поле для игры в поло. Сухая грязь потрескалась, образовав на своей поверхности неровную клетку размером с ладонь. Лужу можно было перепрыгнуть, не замочив ног. Пространство вокруг нее было обильно усеяно калом животных, которые приходили сюда пить воду. Над ее поверхностью туда-сюда – в зависимости от того, куда вздумается дуть ветру, – порхало несколько легких перышек. Вода была отвратительно соленой и грязной. Словом, место для стоянки оказалось очень плохое.

На третий день Мбежане пришел в фургон Шона. Шон лежал на койке. Со дня смерти Даффа он ни разу не менял белья. Борода его свалялась и стала похожа на плотную, жесткую от пота циновку – под брезентовым верхом фургона было жарко, как в печке.

– Нкози, сходи посмотри, что сделалось с водой. Не думаю, что нам стоит здесь оставаться.

– А что с ней? – равнодушно спросил Шон.

– Очень грязная. Думаю, надо двигаться к большой реке.

– Делай то, что считаешь нужным.

Шон перевернулся на другой бок, спиной к зулусу, и уткнулся лицом в брезентовую стенку.

Мбежане двинул караван к реке Лимпопо. Только через два дня они вышли к узкой полоске деревьев с темно-зелеными листьями, растущих по берегам реки. Все два дня Шон пролежал на койке, трясясь при движении по неровной почве и обильно потея, совершенно равнодушный ко всем неудобствам.

На высоком берегу Мбежане поставил фургоны лагерем, и зулусы стали ждать, когда Шон снова придет в себя. Разговоры по вечерам у костра были исполнены тревоги; то один, то другой поглядывал на фургон Шона: лампа в нем ни разу не зажигалась, там было темно, как и в помраченном сознании лежащего в нем человека.

Но и медведь с наступлением весны выходит из своей берлоги: Шон наконец покинул свой фургон. Одежда на нем была совсем грязной. К нему поспешили собаки. Окружив его, они жались к его коленям, заглядывали в глаза, требуя внимания, но он словно не замечал их. Невнятно ответив на приветствия своих верных зулусов, он подошел к крутому берегу и спустился.

Жаркое лето иссушило Лимпопо, и река в самой середине своего русла превратилась в ряд редких водоемов с темно-зеленой, как оливки, водой. Белый песок вокруг сверкал, как снежное поле, а тут и там чернели камни, до блеска отполированные течением реки. На крутых берегах, отстоящих друг от друга на милю, в два ряда возвышались деревья.

Шон пошел по песку, и с каждым шагом ступни по щиколотку погружались в песок. Он сел у самого края воды и опустил в нее руку: вода была теплая, словно кровь. На песке рядом с ним остался длинный скользящий след крокодила. А на противоположном берегу на деревьях расселось стадо обезьян: они прыгали с ветки на ветку и, глядя на Шона, о чем-то болтали между собой. По узкому перешейку между двумя водоемами в их сторону пробежали две собаки Шона, – видно, псам вздумалось поохотиться на обезьян. Впрочем, бежали они без особого энтузиазма, свесив сбоку пасти болтающиеся на бегу языки: уж очень горяч был белоснежный песок.

Шон продолжал смотреть на зеленую воду. Без Даффа он особенно сильно ощущал одиночество – только чувство вины и печали составляло ему сейчас компанию. Одна из собак, похоже, раздумала бежать дальше; холодным носом она коснулась его щеки. Шон положил ей руку на шею, и пес всем телом прижался к нему.

За спиной послышались чьи-то шаги, и он обернулся. К нему шел Мбежане.

– Нкози, Хлуби обнаружил стадо слонов, до них около часа езды вверх по течению. Он насчитал двадцать, все с хорошими бивнями.

Шон снова отвернулся и устремил взгляд на воду.

– Уходи, – сказал он.

Мбежане присел на корточки рядом, упершись в колени локтями.

– По кому ты скорбишь? – спросил он.

– Уходи, Мбежане, оставь меня в покое.

– Нкози Дафф не нуждается в твоей скорби, поэтому, я думаю, ты оплакиваешь самого себя.

Мбежане взял гальку и швырнул ее в воду.

– Когда путник наступает на колючку, – тихо продолжил Мбежане, – если он умный, то вынимает ее, а если нет, оставляет, говоря: «Оставлю колючку в ноге, пускай колет, и я навсегда запомню дорогу, по которой шел». Нкози, вспоминать с удовольствием гораздо лучше, чем с болью.

Мбежане бросил в воду еще один камешек, поднялся и пошел обратно к лагерю.

Когда через десять минут Шон явился в лагерь, он увидел, что лошадь его оседлана, винтовка в футляре, а Мбежане и Хлуби поджидают его с копьями. Кандла протянул ему шляпу. Шон взял ее, повертел в руках, затем нахлобучил на голову и вскочил в седло.

– Веди, – сказал он.

Следующие несколько недель Шон только охотился и ни о чем, кроме охоты, не думал. Да и времени на размышления у него не оставалось. Если он и возвращался к фургонам, то ненадолго и нечасто, только чтобы привезти бивни и сменить лошадь.

В один из таких визитов, когда Шон уже собирался садиться на лошадь и снова ехать охотиться, даже Мбежане запротестовал.

– Нкози, что за доблесть в том, что мы умрем от работы? – пожаловался он.

– Да ты здоров как бык, – заверил его Шон, хотя Мбежане в последнее время исхудал и был тощий, как гончий пес, а кожа его блестела, как отмытый антрацит.

– Тому, кто сидит на лошади, наверно, все кажутся здоровыми, – предположил Мбежане.

Шон, уже слезавший с лошади, застыл одной ногой в стремени. Он задумчиво посмотрел на зулуса и только потом спешился.

– Ладно, на охоту сегодня идем пешком, и первый, кто попросит пощады, заработает почетную кличку Баба.

Мбежане оскалился: вызов ему понравился. Они перешли через русло реки и после полудня нашли след. Это было небольшое стадо молодых самцов. Охотники преследовали его до темноты. Проведя ночь под одним одеялом, наутро продолжили преследование. На третий день пошла каменистая почва; потеряв след, они повернули обратно к реке. Миль десять не дойдя до лагеря, наткнулись на другой след, догнали и подстрелили трех прекрасных самцов – бивни у этих животных весили не менее пятидесяти фунтов каждый.

К лагерю шли ночью. Четыре часа поспали – и снова отправились на охоту. Шон теперь слегка прихрамывал. На второй день во время одной из нечастых остановок он снял сапог. Мозоль на пятке уже лопнула, носок был жестким от запекшейся крови. Мбежане бесстрастно смотрел на него.

– Далеко мы ушли от фургонов? – спросил Шон.

– Можем вернуться засветло, нкози.

На обратном пути винтовку Шона нес Мбежане. Маска торжественной серьезности ни разу не соскользнула с его лица. Когда вернулись, Кандла принес тазик с горячей водой и поставил его перед креслом, куда усадили Шона. Пока Шон отмачивал ногу в воде, вокруг него присели на корточки все его спутники. Лица выражали напускную озабоченность, а молчание прерывалось лишь вздохами и щелканьем языком – так в племени банту выражают сочувствие. Они наслаждались каждой минутой этого зрелища, а Мбежане, как прирожденный актер, подыгрывал зрителям: держал паузу, нагнетая атмосферу и не торопя эффект. Шон попыхивал сигарой и хмурил брови, чтобы не рассмеяться. Мбежане то и дело откашливался и сплевывал в костер. Все глаза были устремлены на него – все, затаив дыхание, ждали.