Бабель - Ребекка Ф. Куанг

ежедневной молитве за его здоровье, во время которой Робину потребовалось все его силы, чтобы не срыгнуть от чувства вины.

Дни были ужасно длинными. Время ползло, когда каждая секунда таила в себе ужасную непредвиденную ситуацию, вопрос: выберемся ли мы? Робина постоянно тошнило. Тошнота была совсем не похожа на кипящее беспокойство морской болезни; это была злобная масса вины, грызущая его желудок и когтями впивающаяся в горло, ядовитая тяжесть, от которой было трудно дышать. Попытки расслабиться или отвлечься не помогали; когда он опускал руки и терял бдительность, тошнота усиливалась. Тогда гул в ушах становился все громче и громче, а чернота просачивалась в границы зрения, превращая мир в размытое пятно.

Ведение себя как личность требовало огромной концентрации внимания. Иногда единственное, что он мог сделать, — это не забывать дышать, тяжело и ровно. Ему приходилось мысленно выкрикивать мантру — все хорошо, все хорошо, ты в порядке, они не знают, они думают, что ты просто студент, а он просто болен — но даже эта мантра грозила выйти из-под контроля; стоило ему хоть на секунду ослабить концентрацию, как она превращалась в правду — ты убил его, ты продырявил его грудь, и его кровь на книгах, на твоих руках, скользкая, влажная, теплая...

Он боялся своего подсознания, боялся позволить ему блуждать. Он не мог ни на чем остановиться. Каждая мысль, проходящая через его разум, превращалась в хаотическое нагромождение вины и ужаса, и всегда сходилась к одному и тому же мрачному рефрену:

Я убил своего отца.

Я убил своего отца.

Я убил своего отца.

Он мучительно представлял себе, что может случиться с ними, если их поймают. Он так живо представлял себе эти сцены, что они казались ему воспоминаниями: короткий и проклятый суд, отвратительные взгляды присяжных, кандалы на запястьях и, если не виселица, то долгое, многолюдное, жалкое путешествие в исправительную колонию в Австралии.

Он никак не мог взять в толк, каким действительно мимолетным был момент убийства — не более доли секунды импульсивной ненависти, одной произнесенной фразы, одного броска. В «Аналогах Конфуция» утверждалось, что «sìbùjíshé ", что даже колесница с четырьмя лошадьми не может поймать слово, произнесенное однажды, что сказанное слово безвозвратно. Но это казалось большой уловкой времени. Казалось несправедливым, что столь незначительное действие может иметь столь гулкие последствия. То, что разрушило не только его мир, но и мир Рами, Летти и Виктории, должно было занять, казалось, не меньше минуты; должно было потребовать многократных усилий. Правда убийства имела бы больше смысла, если бы он стоял над телом своего отца с тупым топором, раз за разом обрушивая его на череп и грудь, пока кровь не забрызгала бы лица обоих. Что-то жестокое, что-то продолжительное, настоящее проявление чудовищного намерения.

Но это совсем не описывало того, что произошло. Это не было жестоко. Это не потребовало усилий. Все произошло так быстро, что он даже не успел ничего обдумать. Он вообще не мог вспомнить, как действовал. Мог ли ты задумать убийство, если не помнишь, что хотел его совершить?

Но что это был за вопрос? Какой смысл разбираться, желал он смерти отца или нет, когда его разрушенный труп неопровержимо, необратимо опустился на дно океана?

Ночи были гораздо хуже дней. Дни, по крайней мере, давали возможность временно отвлечься на прогулки на свежем воздухе, на океанские волны и туманные брызги. Ночью, когда он был прикован к гамаку, была только неумолимая темнота. Ночи означали мокрые от пота простыни, озноб и дрожь, и даже не было возможности уединиться, чтобы постонать и покричать вслух. Робин лежал, подтянув колени к груди и приглушая обеими руками свое судорожное дыхание. Когда ему удавалось заснуть, его сны были обрывочными и ужасающе яркими, в них пересматривался каждый эпизод того последнего разговора вплоть до разрушительного финала. Но детали продолжали меняться. Какие последние слова произнес профессор Лавелл? Как он смотрел на Робина? Действительно ли он подошел ближе? Кто двинулся первым? Была ли это самооборона или упреждающий удар? Есть ли разница? Он разрушил собственную память. Бодрствуя и засыпая, он рассматривал один и тот же момент с тысячи разных сторон, пока действительно не перестал понимать, что произошло.

Он хотел, чтобы все мысли прекратились. Он хотел исчезнуть. Ночью черные, бесконечные волны казались утопией, и он хотел только одного — броситься на берег, чтобы океан поглотил его и его вину в своих уничтожающих глубинах. Но это только обречет на гибель других. Как это будет выглядеть: один студент утонул, а их профессор погиб? Никакие оправдания, какими бы изобретательными и правдивыми они ни были, не смогли бы избавить их от этого.

Но если смерть не была вариантом, возможно, наказание все же было. Я должен признаться», — прошептал он Рами однажды бессонной ночью. Это единственный выход, мы должны покончить с этим...

Не будь идиотом», — сказал Рами.

Он в бешенстве выскочил из своего гамака. Я серьезно, я иду к капитану...

Рами вскочил и поймал его в проходе. «Птичка, вернись назад».

Робин попытался протиснуться мимо Рами к лестнице. Рами тут же ударил его по лицу. Это как-то успокоило его, хотя бы из-за шока — ослепительная белая боль стерла все из его сознания, всего на несколько секунд, достаточно долго, чтобы успокоить его колотящееся сердце.

Теперь мы все замешаны, — шипел Рами. Мы убрали в той комнате. Мы спрятали тело для тебя. Чтобы защитить тебя. Мы все солгали уже дюжину раз; мы соучастники этого преступления, и если ты пойдешь к палачу, ты обречешь на смерть всех нас. Ты понял?

Наказанный, он повесил голову и кивнул.

Хорошо, — сказал Рами. Теперь возвращайся в постель.

Единственным плюсом всего этого гротескного дела было то, что они с Рами наконец-то помирились. Акт убийства преодолел пропасть между ними, развенчал обвинения Рами в соучастии и трусости. Не имело значения, что это был несчастный случай и что Робин немедленно взял бы свои слова обратно, если бы мог. У Рами больше не было идеологических оснований обижаться на него, ведь между ними только один из них убил колонизатора. Теперь они были соучастниками, и это сблизило их как никогда. Рами взял на себя роль утешителя и советчика, свидетеля его признаний. Робин не знал, почему он решил, что если высказать свои мысли, то что-то изменится к лучшему, ведь произнесенное вслух только еще больше запутало его, но он был отчаянно благодарен Рами за то, что тот хотя бы выслушал его.

Ты считаешь меня