Мэри Роуз - Шарлотта Лин

— Минуточку. Ты передал свою «Мэри Роуз» кучке буксировщиков, чтобы они привели ее в Портсмут без твоего надзора, потому что тебе показалось, что у нас не все в порядке?

Он понурился.

— Говорю же тебе, я старею.

— Я люблю тебя, — произнесла Фенелла. — И клянусь тебе, как только мир снова встанет с головы на ноги, я перецелую каждый дюйм твоего тела, пока ты не станешь скулить и молить о пощаде.

— Я никогда не скулю и не молю о пощаде.

— Вот именно поэтому, — заявила Фенелла, целуя его. — А не узнает ли об этом король, красавец ты мой? Не накажет ли тебя за это?

— Да брось. Он как раз принял решение снова жениться, так что настроение у него игривое. В худшем случае мне достанется пара подзатыльников.

— Пусть только попробует!

Энтони улыбнулся, убрал волосы с лица и поцеловал ее с открытыми глазами. И ей неожиданно захотелось убежать вместе с ним, под их иву у канала, забраться в повозку для хлеба, спрятаться в ближайших кустах, все равно где, и развести ноги, чтобы принять его в себя. Однако он вдруг посерьезнел и отстранился.

— А теперь скажи мне, почему мир встал с ног на голову, Фенхель.

— Боже мой! Энтони, в доме потливая горячка. Твои родители мертвы. Они умерли один за другим, и мне ужасно жаль, что ты не мог быть здесь.

Он нахмурился.

— Мои родители?

Она прижала его к себе, смахнула со щеки последние капельки дождя.

— Милый, я давно знаю, что отец Бенедикт — твой отец. Мне все равно. Ничего страшного. Мне просто жаль, что тебя с ним не было.

— Это он тебе сказал? — удивился Энтони, но, прежде чем она успела рассказать ему, что говорил отец Бенедикт, до него дошла вторая часть того, что сказала Фенелла. Он замер, побледнел, как мел.

— Отец Бенедикт и моя мать умерли от потливой горячки? К дьяволу, что с моим Сильвестром?

— Ханна тоже умерла, — тихо сказала она.

Ночные события обрушились на нее снова, и она не могла больше произнести ни слова, только кивнуть в сторону лестницы. Энтони поцеловал ее волосы и бросился бежать. Никогда прежде ей не доводилось видеть, как он перепрыгивает через две ступеньки со своей-то почти негнущейся ногой. Он зашипел, когда ступня его хромой ноги подвернулась. Колено не привыкло к таким нагрузкам, оно подкосилось, и Энтони упал.

«Как унизительно», — промелькнула мысль в голове у Фенеллы. Он жил с тяжелой травмой всю жизнь, а они восхищались им, потому что он вел себя так, словно в этом нет ничего особенного. Но в этот миг она осознала, что это означает: он не мог бежать. Он не мог поспешить другу на помощь. Фенелла никогда не позволяла, чтобы кто-то называл его калекой, но он должен был чувствовать себя именно так — обессилевшим и беспомощным. Беззащитным, как ребенок в руках отчима. Неполноценным мужчиной.

«Ты мой герой, Энтони. Ты всегда им был. Что может сделать тебе дурацкая лестница, если ты каждый день покоряешь вершины?»

Он выставил вперед руки, снова поднялся. Затем, не обращая внимания на ноющую ногу, заставил себя идти дальше, преодолевая одну ступеньку за другой. Наверху он толкнул приоткрытую дверь в комнату Ханны и произнес:

— Сильвестр.

Фенелла услышала, как всхлипнул от облегчения Сильвестр. И пошла к двери, чтобы прикрепить предупреждающий знак и посмотреть, как там Лиз.

Болезнь не отступала. Лиз лежала в постели, твердая, словно уже умерла, а с простыней буквально капал пот. Когда Фенелла пошла за водой, она увидела Энтони, выходящего из комнаты Ханны, и поняла, что Сильвестр тоже заболел. Они встречались еще дважды, когда выходили за свежими полотенцами, слабым пивом и водой, на миг обнимались, глядели друг на друга, она — с мокрыми от слез щеками, он — с расширенными от ужаса глазами. Затем снова возвращались на свои места, он — к ложу друга, а она — к ложу девушки. Он ехал всю ночь напролет, а она сидела с умирающими, но они знали, что продержатся еще одну ночь.

Утром они вывалились из комнат, остановились и посмотрели друг на друга. Одновременно прочли то, что было написано на лице у каждого из них, и побежали, похромали, заспотыкались навстречу друг другу. Дрожа всем телом, обнялись.

— Они ведь поправятся, правда? Они оба поправятся.

— Конечно же. Конечно.

Сильвестр и Лиз пережили болезнь.

Фенелла и Энтони несколько дней ухаживали за больными, хоронили умерших и наводили порядок в большом доме. Когда же они наконец поднялись на ночь в свою комнату под крышей и заперлись в ней, оба чувствовали смертельную усталость и от изнеможения любили друг друга медленно, как два старика. Фенелле казалось, что это было восхитительно. Ничуть не менее волнующе, чем бурное слияние.

— Разве это все еще моя Фенхель? — усмехнулся он. — Женщина, которая занимается со мной любовью и при этом не оставляет мне ни единого укуса, ни единого шрама, ни единого синяка?

Она поцеловала тень, отбрасываемую на его лоб прядью волос.

— Я знаю, что жестока. Но мне так хочется, чтобы ты чувствовал меня. Раньше я могла пощекотать тебя, но теперь, когда я пытаюсь сделать это, ты уже не обращаешь внимания.

Он перевернулся на спину, притянул ее к себе, поцеловал руки.

— Я чувствую тебя, Фенхель. Даже когда тебя нет рядом. Если бы я не чувствовал тебя, то стал бы бродяжничать и убивать людей, поджигать дома и богохульствовать, глядя на небеса.

— Не стал бы, — возразила она. — Но я люблю, когда ты говоришь со мной так, словно я — весь мир.

— Кому же хочется быть миром? Ты — страстная, прекрасная Фенхель Клэпхем.

— Ах, Энтони, душа моя. Стоит мне представить тебя при дворе, как мне тут же видится стайка элегантно одетых дам, которым ты кажешься опасным и неотразимым, но никто из них даже не догадывается, насколько милым ты можешь быть.

— Рад за тебя, — проворчал он. — Стоит мне представить себя при дворе, как я вижу спотыкающегося парня, которому хочется спрятаться под столом и уснуть при первой же возможности.

Фенелла звонко расхохоталась.

— Ну и отлично! Если эти бабы не знают, как не дать уснуть парню из Портсмута, то они сами виноваты.

— Фенхель, — произнес он. — Не дай мне уснуть. — Энтони поднял ее, чтобы она могла сидеть у него на бедрах, вошел в нее и сильными движениями стал возвращать ее к жизни. После этого обнимал ее и укачивал, а потом вдруг спросил:

— Что ты говорила об отце Бенедикте — перед тем, как заболели Лиз и Сильвестр?

— Святые небеса! — воскликнула Фенелла. — Я же давно должна была рассказать тебе об этом. Я пообещала твоему отцу передать тебе его слова. То, что он сделал с твоей матерью, непростительно, и отцовской любви тебе не досталось, но его распирало от гордости за тебя. Он сказал, что ты настоящий, честный англичанин, которым мог бы гордиться любой отец.