Империя должна умереть - Михаил Зыгарь

«Вот, говорят, Шипов – умный человек. А я у него все выспросил и ничего ему не сказал», – говорит Николай жене после окончания встречи с Шиповым.

Муромцев очень сердится, когда узнает, что Шипов прочил его в премьеры, а Милюкова – в министры: «Какое право ты имеешь касаться вопроса, который должен быть решен самой партией?» Шипов начинает говорить о благе страны, а Муромцев о том, что он не сможет работать вместе с Милюковым: «Двум медведям в одной берлоге ужиться трудно».

Однако теперь уже и Муромцев верит в то, что он без пяти минут премьер-министр. На следующий день во время думского заседания он вызывает к себе Милюкова (тот не депутат, но каждый день ходит в Думу – наблюдает из журналистской ложи). «Кто из нас будет премьером?» – вместо приветствия спрашивает Муромцев. По словам Милюкова, он отвечает: «По-моему, никто не будет». Но потом, видя настойчивость Муромцева, продолжает: «Что касается меня, то я с удовольствием отказываюсь от премьерства и предоставляю его вам».

Партия начинает всерьез готовиться к формированию правительства. 3 июля Милюков собирает фракцию, впервые рассказывает товарищам про свои переговоры с Треповым и Столыпиным. Это признание производит на ничего не подозревавших коллег тяжелое впечатление, многие считают, что тайные встречи с Треповым и Столыпиным – это позор и кадеты не должны соглашаться на предложение императора. Однако большинство все же согласно, что таков их долг перед страной, они обсуждают будущую программу правительства. Обсуждают также и то, что вполне вероятен и другой сценарий: если император все же решится распустить Думу. В это, впрочем, никто не верит – все считают, что это было бы нарушением закона (хотя формально это не так) и в любом случае Дума, конечно же, не подчинится и не разойдется – да и страна этого не допустит. Некоторые депутаты говорят, что будут бороться до конца и готовы умереть, но не разойтись. Милюков отвечает, что их партия обязана подчиняться закону и, в случае роспуска, просто готовиться к следующим выборам.

Дума между тем продолжает свою работу. Ситуация немного шизофреническая: правительство, отставки которого потребовали депутаты, никуда не делось, но Дума упорно разрабатывает законы, которые точно не будут приняты. И начинают депутаты с главного – с земельной реформы. Главный докладчик по этому делу – московский депутат, профессор экономики Михаил Герценштейн. Он разрабатывает проект об отчуждении помещичьей земли с целью передачи ее крестьянам. Представители правительства, хотя и не признают права Думы принимать подобные законы, в дебатах участвуют. Дискуссия очень бурная. Герценштейн говорит, что, если откладывать земельную реформу, начнутся новые крестьянские волнения, снова начнут поджигать дворянские усадьбы.

Крещеный еврей Герценштейн быстро становится героем среди крестьянских депутатов – во время выступлений противников реформы (например, правых депутатов) крестьяне обычно скандируют: «Герценштейн! Герценштейн!» Естественно, что правые депутата ненавидят. Он становится главной мишенью для атак черносотенной прессы, начинает получать письма с угрозами. К анонимкам Герценштейн относится не очень серьезно – но тем не менее страхует свою жизнь на 50 тысяч рублей[80].

Союз русского народа тоже не остается в стороне – его члены забрасывают правительство телеграммами с требованием немедленно распустить Думу: они «с трудом сдерживают справедливое негодование верноподданных самодержавного царя от стихийного взрыва и самосуда над врагами православной церкви, государя и русской народности» и требуют обуздать Думу, «возбуждающую население к революции и ниспровержению всего, что свято русскому народу», а также «нахально-лживую, преступно-клеветническую печать, разжигающую низменные инстинкты толпы».

Еще в конце июня правительство выпускает обращение к населению, в котором уверяет, что земельной реформы не предвидится. В ответ депутаты планируют принять собственное обращение к народу, с описанием той реформы, которую они подготовили. Текст воззвания обсуждается 5 июля – в правительственной ложе неожиданно появляется Столыпин с блокнотом, который внимательно записывает основные тезисы выступлений. Его видит Милюков – и начинает паниковать. Он считает, что сейчас никому не нужным аграрным воззванием кадеты все испортят. Он уговаривает коллег не голосовать – или хотя бы смягчить текст. Его никто не слушает – авторитет Милюкова, который вел тайные переговоры с властью, немного пошатнулся. 7 июля, в пятницу, Дума принимает воззвание к народу по земельному вопросу. Столыпин сообщает Муромцеву, что в понедельник 10 июля он собирается приехать выступить перед депутатами. Но это просто уловка.

Вечером 7 июля Горемыкин и Столыпин вместе едут в Петергоф к императору. На пороге их встречает Фредерикс, который определился и теперь против роспуска Думы: он может «грозить самыми роковыми последствиями – до крушения монархии включительно», говорит он. Но Столыпин убеждает императора в обратном. Ждать нельзя, Дума призывает крестьян к восстанию, поэтому ее надо разогнать немедленно, пока она этого не ждет. И Николай II, и Горемыкин счастливы – потому что кто-то другой берет на себя ответственность за это решение.

Отставка Горемыкина и назначение на его место Столыпина сопровождается важным ритуалом: Столыпин долго отказывается, ссылаясь на неопытность, император настаивает, благословляет его с иконой в руках. Выходя от Николая, Горемыкин и Столыпин встречают Трепова. «Это ужасно! Утром мы увидим здесь весь Петербург!» – говорит он и бежит отговаривать императора.

По воспоминаниям начальника тайной полиции Герасимова, Горемыкин приезжает к ожидающим его членам правительства счастливый. Он говорит, что чувствует себя как школьник, вырвавшийся на свободу, и желает только одного – покоя. И немедленно едет домой. Только дома он понимает, что самого текста указа у него с собой нет – его с фельдъегерем должны прислать из Петергофа. Горемыкин ждет.

Вечером к нему приезжает Столыпин. Они распоряжаются оцепить здание Госдумы, сообщают правительственным газетам о роспуске Думы – а подписанного указа все нет. Горемыкин звонит Трепову, но тот раздраженно отвечает, что на этот счет ему ничего не известно. Горемыкин сидит как на иголках. Он звонит в канцелярию императора узнать, не выехал ли фельдъегерь – ему говорят, не выезжал. Горемыкин в отчаянии говорит Столыпину, что пора все отменять: но если увести войска от Думы несложно, то как развернуть газеты? Фельдъегерь приезжает только на рассвете. «Слава Богу», – причитает старик Горемыкин и трясет руку Столыпину.

Утром в воскресенье 8 июля один из депутатов-кадетов, по фамилии Крым, идет в Таврический дворец – он накануне забыл там свой портфель. И обнаруживает, что здание оцеплено военными. На воротах висит плакат с царским приказом о роспуске Думы. «Вот и хорошо, Думу разогнали, теперь нам дадут учредительное собрание», – говорит прохожий, с виду рабочий, стоящий рядом с Крымом и тоже читающий это объявление.