Приключения Конан Дойла - Рассел Миллер

В июне 1927 года последние двенадцать рассказов о Холмсе были напечатаны в сборнике “Архив Шерлока Холмса”. В предисловии Дойл со всем почтением распрощался с героем: “Боюсь, что м-р Шерлок Холмс, подобно иным знаменитым певцам, пережившим свое время, но не желающим покидать сцену, беспрестанно устраивает “последние” выступления. Пора с этим покончить, он должен уйти. Итак, читатель, скажем: прощай, Шерлок Холмс!”

Дойл благодарил читателей за их неизменную любовь, но даже самые преданные поклонники знаменитого сыщика не могли скрыть разочарования от последнего сборника. Нельзя сказать, что там нет и следа былого таланта рассказчика. Например, в “Загадке Торского моста” сложная, запутанная интрига подана мастерски. Есть и чувство юмора, — чего стоит одна телеграмма из “Человека на четвереньках”: “Сейчас же приходите, если можете. Если не можете, приходите все равно. Ш. X.”[33]. Но при всем том совершенно ясно — нерва в повествовании нет, Дойл утратил связь с происходящим вокруг. Его Холмс из скептика-реалиста превратился в философствующего зануду, рассуждающего о смысле жизни, а точнее, о его отсутствии. Закончив последний рассказ сборника, Дойл отправил Гринхоу-Смиту письмо: “Это последний полет Шерлока, его суставы поскрипывают, как и у самого автора, но это лучшее, что я мог сделать. Простимся же с ним навсегда”.

Несмотря на то что Конан Дойл всегда утверждал, что последние рассказы не слишком уступают ранним, мало кто из критиков готов был с этим согласиться. Элиот заметил как-то, что великий автор детективов “интеллектуально деградировал”, а Вудхауз считал, что он пал жертвой собственного высокомерия.

Но главная причина заключалась в том, что время Холмса ушло. Наступила эпоха нового детектива, и на смену прежним авторам явилась целая плеяда молодых, одаренных, а главное, современных писателей. Дороти Сейере представила публике своего аристократичного детектива-любителя лорда Питера Уимзи, Агата Кристи — привередливого, насмешливого бельгийца Эркюля Пуаро и благовоспитанную старую деву мисс Марпл, а Честертон — обаятельнейшего патера Брауна, неизменно озабоченного моральной и религиозной подоплекой преступлений, которые он расследовал с таким блеском.

На фоне этих новых сыщиков Холмс выглядел анахронизмом — определение, применимое и к его создателю. Догматические воззрения Дойла отпугнули от него немало старых друзей. При этом с возрастом он становился все нетерпимее. Однажды он впал в ярость, обнаружив, что отель на курорте в Борнмуте заполнен едва ли наполовину, между тем как все гостиницы Французской Ривьеры забиты англичанами до отказа. Он направил открытое письмо в “Дейли экспресс” с предложением в законодательном порядке обязать соотечественников тратить деньги дома, а всех, кто уезжает на отдых за границу, лишать гражданства.

В тот год, когда вышел “Архив Шерлока Холмса”, Дойл решил — вопреки советам друзей — издать записи бесед с Фенеа. “Говорит Фенеа”, безусловно, самое нелепое произведение, под которым стоит имя Конан Дойла. Но поскольку он был убежден, что сообщения его “духовного проводника” жизненно важны для человечества, то разослал экземпляры книги всем, кого считал влиятельными фигурами, с сопроводительными письмами, где призывал отнестись к апокалиптическим предсказаниям Фенеа с должным вниманием. Большинство, однако, их проигнорировало.

Критика разгромила книгу. Уэллс в “Санди экспресс” назвал Фенеа “пошлым занудой” и саркастически осведомился: отчего это кошмарные пророчества говорливого духа не сбылись? Дойл был разгневан, что собрат по перу так небрежно развенчал его труд, и указал на то, что многие предсказания Фенеа оправдались, например в отношении России (он имел в виду революцию и все последующее). Уэллса же Дойл сравнил с кардиналами, насмехавшимися над Галилеем.

Но даже многие сторонники издевались над Дойлом, высмеивая его стремление точно определить дату конца света. Их вообще начала раздражать его деятельность. Сэр Оливер Лодж возражал против намерения Дойла основать в Лондоне Спиритуалистическую церковь и в письме к своему другу говорил, что пусть это намерение — вполне логичное следствие миссионерской активности, оно не становится от этого более разумным.

Но ни пренебрежение коллег, ни общественное мнение, ни письма с угрозами — в одном из них Дойла называли “дьяволом, обосновавшимся в Уиндлшеме”, — ничто не могло заставить его свернуть с избранного пути, хотя было уже ясно, что битва проиграна. Спиритуализм неумолимо сходил на нет. Наступил “век джаза” — термин, введенный американским писателем Фрэнсисом Скоттом Фицджеральдом. Наступила эпоха фривольности и сумасбродства, взбалмошная, мечтающая о наслаждениях здесь и сейчас. Люди не желали вспоминать о прошлом и думать о будущем.

Память о страшной войне потускнела, и мало кто хотел оживить ее, общаясь с духами погибших. Конан Дойл все больше напоминал персонажа своих средневековых романов — героического, но неуклюжего, очаровательно старомодного, но неуместного. Рыцаря. Динозавра.

НА СЕМИДЕСЯТОМ ГОДУ ЖИЗНИ, ОГЛЯДЫВАЯСЬ на пройденный путь, Дойл мог быть доволен. Пусть мир и отверг спиритуализм, но во всем остальном он был на редкость удачлив — знаменит, богат, довольно крепок физически, обожаем женой и детьми, окружен заботой и комфортом в Уиндлшеме. Он по-прежнему боготворил Джин и каждую весну выходил в сад, чтобы набрать ей первых подснежников, слал ей нежнейшие письма и записочки, стоило им разлучиться хоть на несколько часов. Из Лондона — в Уиндлшем (январь 1927): “Любимая, ты всегда будешь для меня самой чудесной женщиной на свете. Я и впрямь ночью мечтал о тебе”. Из Лондона — в Бигнелл-Вуд (апрель 1927): “Только одно словечко любви, моя милая девочка. У меня всего час, чтобы закончить речь, поэтому прости за коротенькие каракули. Навеки твой А”. Она также очень его любила. “После 23 лет нашего супружества, — писала Джин в дневнике в 1930 году, — всякий раз, как я слышу голос мужа или как он заходит в комнату, все словно озаряется светом, и пространство вокруг наполняется радостью”.

Врачи рекомендовали Дойлу бросить крикет, но он все же позволял себе ежедневно один раунд. Сыновей баловал безмерно, покупал им спортивные автомобили, на которых они гоняли по узким улочкам Кроуборо и нередко попадали в аварии, к немалому раздражению соседей. Дойл оплачивал их штрафы и не слишком пытался урезонить “мальчиков”; впрочем, однажды, когда Адриана задержали за сильное превышение скорости, пригрозил, что отберет у него машину, если он не пообещает ездить помедленней.

Прислуга в Уиндлшеме тепло отзывалась о хозяине. “Он был добрый и справедливый, — вспоминал шофер Билл Латтер, — иногда тихий, задумчивый. Но мог и рассердиться, если считал, что его указания не выполнены. Любил поболтать, просто с кем угодно, кто ему был интересен. Часто по дороге из Льюиса в Брайтон мы видели бродяг, идущих от одного работного дома к другому, и он просил меня остановиться, выходил из машины и спрашивал у бродяги, не возражает ли тот, чтобы он немного прошелся рядом. Они всегда соглашались. Тогда он просил меня ехать вперед и ждать его. По дороге он успевал расспросить человека о его жизни, узнать, почему тот предпочитает бродяжничать. Похоже, ему нравилась их свобода. Он давал им пять шиллингов, садился обратно в машину, и мы ехали домой. Однажды было очень холодно, шел снег, и он велел мне не ждать, а после вернуться за ним. Домой он приехал в одних носках — отдал бродяге свои ботинки”.