Зеркала и галактики - Елена Вячеславовна Ворон

кристаллы на постель и валился лицом в голубую россыпь, глуша тоску их смертельным блаженством.

Потом добрался до Восьмого Приюта. Минуло уже две недели моего пребывания на Изабелле, и я был вне себя. Тосковал по тетушке, по шерифу Кристи, по Леону, исстрадался по Юльке. О ней напоминала каждая изабелька, ведь это были ее камни, и в необработанных кристаллах мне виделся блеск ее роскошных украшений, чудился свет прозрачных честных глаз, слышался ее смех, ее зов. Милая, очаровательная Юлька…

И вот этот Восьмой Приют. Я притащился туда под вечер, усталый, издерганный. Белый дом отливал розовым под лучами низкого солнца, радуги играли в стеклах, за которыми были опущены жалюзи. Над площадкой висел бодрый шум, журчание и перестук горной речки, которая пенной струей неслась с ледника. Как всегда, в центре площадки – кострище с уложенными вокруг бревнами. Я добрел до него, скинул рюкзак и присел на бревно. Грустно. Одиноко. Единственное утешение – Изабелла, всегда готовая приголубить и обласкать. Я сполз с бревна на траву, вытянулся, зарылся в траву лицом, повел рукой по ее прохладному шелку… В ладонь точно ударили стамеской. Острая боль метнулась вверх по руке, чуть не разломила локоть.

Я вскочил, обшаривая взглядом землю. Чудесная травка, душистая, свежая; бесподобный вид кругом, ласковая земля под ногами. Откуда здесь камень-палач, камень убийства?

Осторожно, как ядовитого гада, я выковырнул кристалл из земли, присмотрелся. Он голубел в траве, неотличимый от сотни других, уже лежащих в мешке с добычей. Неужто бес убийства так глубоко засел в душах, что орудует даже здесь, в благословенном краю?

Однако на космодроме боль была иная: там на ладонь словно плеснули кислотой. А здесь – удар заостренного металла. Понимая, что делаю глупость, я провел над кристаллом рукой. Резануло ножом. Я вскрикнул и отскочил. Чертовски больно. И все-таки это и впрямь другое.

Я обошел кругом площадку, дом, затем двинулся вверх по течению шумливой пенящейся речки. Прошел метров тридцать, продрался сквозь кусты и оказался на пятачке, заросшем розовыми цветами. Здесь возвышался продолговатый холмик, у которого стоял обтесанный столб с надписью. Могила. Совсем свежая; дней десять, не больше.

Стоя над этой могилой, глядя на вырезанное ножом неизвестное имя, я подумал, что найденная у кострища изабелька – камень не убийства, а горя. И еще я обрадовался, что не один на Изабелле: далеко впереди по тропе идут люди. Туристы, одному из которых не повезло.

Кто бы знал, как хотелось плюнуть на все, послать к черту Германа с его кристаллами и со всех ног броситься вдогон! Здесь, на Изабелле, думал я, Лена Техаду примут как своего, на него не станут смотреть как на убийцу, а если однажды ночью девичий голос испуганно спросит, откуда взялись белые буквы у него на спине, бывший номер 847 не станет рассказывать о травенских камерах на четвертом подземном уровне…

Никуда я не побежал. Собрав волю в кулак, цыкнул на голосившего Беса Солнечного Зайца, который требовал немедля пуститься в погоню, и заночевал на Восьмом Приюте. И продолжал разыскивать изабельки, стиснув зубы и придерживаясь графика. Понятно, почему Герман не желал, чтобы я нагнал идущую впереди группу: во-первых, туристам ни к чему знать, что по их следам подбирают драгоценные кристаллы, а во-вторых, «сурпуг» наверняка опасался ссор. Откуда ему было знать, что Изабелла возьмет меня под защиту?

И я продвигался по тропе, методично обыскивая землю. Изабелек попадалось кот наплакал, в большинстве своем тихие, спокойные, не в пример предыдущим, брызжущим наслаждением и счастьем. Видно, потеряв товарища, группа шла в подавленном настроении. Порой встречались веселые кристаллы, но эти, полагал я, остались от проложивших маршрут рабочих.

А на подходе к Десятому Приюту руку ожгла такая боль, что я взвыл и с воплем покатился по земле. Сознаюсь, даже не стал искать изабельку. Зато у входа в ущелье, где расположился Приют, я обнаружил двойную могилу. Белел обтесанный столб с двумя именами; лежали засохшие цветы.

Думаете, я не посмел собирать изабельки на Десятом? Ошибаетесь. Их было много, и в них рыдала боль тех, кто остался в живых. Я взял отдельный мешок, чтобы не смешивать эти кристаллы с предыдущими, и закатывал их в горловину лезвием ножа. А руки горели огнем, и онемевшие пальцы едва шевелились, и рукава куртки потемнели от пота, который я вытирал с лица.

А потом – новая могила на Пятнадцатом. И еще ледяной обелиск с воткнутым альпенштоком, который я видел, взбираясь по тропе через снежник, когда подымался на перевал между Двадцатым и Двадцать Первым Приютами.

После Пятнадцатого я на все махнул рукой и за день покрывал расстояние, положенное на два дневных перехода. Концы между Приютами небольшие, рассчитанные на увеселительную прогулку, но проходить больше не хватало сил. Изабелла, до сих пор ласковая и добрая, вдруг словно обиделась и отвернулась от незваного гостя. Она больше не голубила, не утешала – земля под ногами стала чужой и зловещей. Снежные вершины сурово молчали или презрительно щурились, или встречали ядовитой усмешкой, а провожали недобрыми взглядами. Здесь холодило затылок ощущение опасности, и бросало в жар от вывернувшейся из-за поворота живописной коряги, раскинувшей сучья, точно ядовитые жала. Тут слабели ноги на спусках, когда подавался и катился вниз ненадежный камень, и заходилось сердце на подъемах, когда я полз буквально на карачках. Я добредал до очередного Приюта, обессиленный страхом – и за себя, и за тех неизвестных людей, которым торопился помочь. Изабелла убивала их, нанося удар за ударом; и почему-то я верил, что сумею их защитить. Если успею, если еще хоть кого-то застану в живых.

На Семнадцатом Приюте я бросил искать изабельки. Казалось кощунством подбирать капли чужого горя; да и не вынес бы я их прикосновений. Наплевать, сколько кристаллов я принесу, сочтут ли Максвеллы их количество весомым и достаточным. К черту Максвеллов, впереди гибнут люди – и я со всех ног бежал за ними по тропе.

Порой, когда становилось совсем скверно, я скидывал рюкзак, развязывал мешок и вытаскивал горсть добытых в начале пути кристаллов. Прижимал их к лицу, умывался их теплом и освежающей благодатью, слушал безмолвный ласковый шепот, а затем брел дальше. И сквозь всю эту муку, сквозь нескончаемый ужас пробивался свет серых Юлькиных глаз, долетал ее мягкий голос: «Лен, простите». Я бежал на ее голос, на этот свет; я любил Юльку – и находил в ней спасение.

А потом внезапно стало легче. В густеющих сумерках я освобожденно шагал по убитой тропе, и земля под ногами