Косой дождь. Воспоминания - Людмила Борисовна Черная

была в первые послевоенные годы на пике популярности. Ее имя я встречала у множества авторов, даже… в стихах Арсения Тарковского.

Поначалу с Молоховец у советских граждан произошла ошибка. Они сочли ее книгу талмудом миллионеров. Но, как объяснила мне мама, Молоховец собирала свои кулинарные рецепты отнюдь не для жен тогдашних олигархов, а для, так сказать, тогдашнего «среднего класса». Богатые «молодые хозяйки» не выдавали кухарке мясо для отбивных и не говорили, какой гарнир к этим отбивным приготовить. Они просто заказывали повару обед или ужин на энное количество персон.

Зато женщинам среднего достатка следовало знать, что должны есть их ближние на завтрак, обед и ужин как в скоромные дни, так и в постные. И сколько «припаса» идет на то или иное блюдо…

Меня поражала добросовестность Молоховец: если вы точно следовали ее кулинарному рецепту, то в результате тесто обязательно поднималось до нужной высоты, овощи обязательно уваривались до нужной консистенции, а рыба хорошо прожаривалась, но не становилась излишне сухой. В других поваренных книгах все было не так…

Однако оглушительный успех Елены Молоховец и ее «Подарка молодым хозяйкам» был вызван в ту пору не столько безупречными кулинарными рецептами, сколько одной фразой: «Если к вам вечером неожиданно нагрянули гости и вы не знаете, чем их угостить, пусть ваш муж спустится в погреб и достанет холодную телячью ногу, вынутую намедни из духового шкафа…» Заканчивался этот совет тем, что на десерт импровизированного ужина рекомендуется подать фрукты, в том числе апельсины, нарезанные дольками и посыпанные сахарной пудрой, и конечно же варенье разных сортов… Вот так!

Тут пора задать вопрос: неужели в то послевоенное время, время новых арестов и антисемитской кампании Сталина, только мы с мужем были такими наивными дураками — знай себе отплясывали и принимали гостей?

Недавно взяла в руки мемуары Константина Ваншенкина106 и вдруг наткнулась на такой пассаж: автор вспоминает своих товарищей, поэтов-фронтовиков; один из них, а именно Луконин, пишет о Семене Гудзенко, который совсем молодым ушел из жизни: «Сейчас даже не верится, что вместе мы были всего семь лет… Всего семь лет! А кажутся они теперь целой жизнью — так были полны веселья, работы, действия».

Гудзенко умер в 1953 году. И его и Луконина демобилизовали, очевидно, в 1945–1946 годах. Семь лет — это как раз годы до 1952–1953, то есть время, когда Сталин, забыв всякий стыд, насаждал русский фашизм в стране, уничтожившей фашизм германский…

А Луконин пишет о годах веселья, работы, действия… И чуткий к фальшивому слову Ваншенкин без комментариев приводит этот абзац…

А какие могут быть комментарии?

Таково было наше мироощущение. Мы были молоды и вопреки всему веселились. Хотя беда ходила с нами рядом.

4. «Назови жида космополитом…» Тихие аресты

Я, московская девочка, потом подросток, а потом и студентка, не знала антисемитизма. Не было антисемитизма ни в церковном дворе в Хохловском переулке, где я родилась и прожила первые двадцать лет жизни, ни в моих двух школах, ни, боже упаси, в ИФЛИ — все бывшие выпускники с гордостью отмечали это.

В первый раз я столкнулась с антисемитизмом, чисто бытовым, в булочной у Никитских ворот. Это было еще в годы войны, не то в 1942-м, не то в 1943-м. Я уже писала, что, работая в ТАССе, получала там ежедневно хлеб по карточке.

В тот день, придя в булочную, я встретила своего сослуживца Павла Никитовича Рысакова. Пристроившись в хвосте недлинной очереди, стала терпеливо ждать. А Рысаков взял мою хлебную карточку и пошел к кассе.

Женщина, стоявшая передо мной, обернулась с белыми от злобы глазами и прошипела:

— Они всегда так. Норовят пролезть поперек людей.

— Кто они? — удивилась я.

— Не понимаешь, что ли? Ну, евреи, конечно.

Я глупо ухмыльнулась и сказала чистую правду:

— А он — не еврей. Он — русский.

Ä propos: прошло 70 лет, и я снова увидела такие же точно белые от злобы глаза.

Дело было на Черемушкинском рынке в разгар дня. Мимо меня проходила хорошо одетая дама. Полуобернувшись ко мне, дама прошипела:

— Как я их ненавижу!

— Кого? — удивилась я.

— Да этих. Не понимаете, что ли? Черномазых. Носорогов. Понаехали!

Я поняла. Она говорила о приезжих из Средней Азии, о гастарбайтерах, которые лет за десять превратили Москву в современный город, стали той дешевой рабочей силой, без которой, увы, не бывает строительства такого грандиозного масштаба.

Ксенофобия — это уже «новообразование», как раковая опухоль.

Но началось все с антисемитизма. Впрочем, та женщина в булочной в разгар войны меня не сильно расстроила. Подумаешь, назвала евреем Рысакова. Ну и что? Ей так опротивело стоять в очередях, так опротивело недоедать и вообще мучиться, что она готова была вцепиться в любого. Вот и вспомнила евреев.

Мне хотелось приписать ее антисемитизм «пережиткам прошлого» или «родимым пятнам капитализма», как говорили в ту пору сперва всерьез, а потом в шутку.

Впервые я поверила в существование антисемитизма (государственного), когда дело коснулось меня непосредственно.

В энный раз, решив порвать с Тэком, я вознамерилась перейти из ТАССа, ну, скажем, в ГлавПУР. Я уже имела репутацию опытной и безотказной журналистки. А в ГлавПУРе в Москве каким-то начальником был бывший тассовец Константиновский107 (не путать с Ильей Константиновским, писателем и нашим с Д.Е. послевоенным приятелем). Константиновский из ГлавПУРа меня хорошо знал, и я не сомневалась, что в аналогичном с нашим отделом отделе, где писали листовки для фронта, меня встретят с распростертыми объятиями.

Но когда я позвонила по телефону Константиновскому и сообщила о своей просьбе, он, к моему удивлению, не воскликнул: «Ах, как замечательно… Когда хочешь приступить к работе?»

Помолчав минутку, Константиновский сказал:

— А ты твердо решила? Не передумаешь? Конечно, я добьюсь твоего зачисления. Но, сама понимаешь, это будет не так-то легко. Придется идти к «самому».

Под «самим» подразумевался Щербаков. Не просто начальник ГлавПУРа, но и кандидат в члены Политбюро, и секретарь ЦК, и замминистра обороны… И все это ради того, чтобы взять меня редактором. Что называется, из пушек по воробьям.

После недоуменной паузы я спросила:

— Взять меня на работу так трудно? Почему, собственно?

Он ответил:

— Ты что, совсем дурочка? Пошевели извилинами…

Я поблагодарила, сказала, что извилинами пошевелю. И позвоню ему еще раз. Но не позвонила.

Дождавшись, когда в комнате никого не было, я набрала другой номер телефона. Номер сотрудника Отдела науки в ЦК. Единственного цековского работника, которого знала. Не могу сказать, что он мне особенно нравился. Как раз