Путеводитель потерянных. Документальный роман - Елена Григорьевна Макарова

«Ведем» сохранился благодаря другому Зденеку — Тауссигу, сыну кузнеца. Он был единственным «шкидовцем», дожившим до освобождения в Терезине. Профессия кузнеца в лагере была востребованной и сохранила жизнь всей семье. В 1944 году, после осенней депортации в Освенцим, детдом распался, и «Ведем» был спрятан в кузнице.

Когда война кончилась, в Прагу вернулось четыре «шкидовца». Двое из них эмигрировали после событий 1968 года, двое остались: Зденек Орнест и Курт Котоуч.

В 1967 году Зденек Орнест обратился в Северочешское издательство с просьбой издать «Ведем». Издательство согласилось. Разумеется, о факсимильном издании речи не шло, текст надо было перепечатать, а рисунки сфотографировать. Зденек отнес журнал Марии Рут Кшижковой, которая в то время занималась литературным наследием его брата Иржи Ортена. Экстатически влюбленная в творчество Ортена, она сошлась с Ото Орнестом, старшим братом Иржи и Зденека, приняла иудаизм и родила дочку Эстер. Став, таким образом, членом семьи, Мария взяла на себя перепечатку «Ведема». Ради погибших, ради справедливости она три месяца просидела над рукописью, и чем дальше, тем страшней становилось ей при мысли о том, как их везут, ведут, заводят, как, раздетые догола, они задыхаются рядом с голыми родителями, сестрами, братьями, друзьями…

Когда все было готово, издательство попросило сократить объем текстов на треть. Курт и Зденек были готовы убрать свои статьи и стихи, оставить произведения тех, кто погиб. Но из видных авторов «Ведема», кроме них, погибли все. Нужен был иной принцип отбора. Спасай, Мария! Целый год они втроем доводили рукопись до требуемого издательством объема, составляли статьи и комментарии.

В 1972 году «коллективный труд» зарубили. «Эта книга не увидит свет до тех пор, пока Израиль не прекратит агрессивную политику в отношении палестинского народа», — гласило редакционное заключение.

В 1977 году Ото Орнест передал отрывок из «Ведема» в Париж, где он был опубликован в чешском журнале «Свидетельство». Ото был арестован и приговорен к трем с половиной годам заключения за подрывную деятельность — передачу запрещенных литературных произведений за рубеж. Во время допросов Ото никого не выдал. Но, будучи сломлен физически и психически, он поддался давлению властей и выступил на телевидении с публичным осуждением своей деятельности. Помилование президента сократило тюремный срок на год.

Мария рассталась с Ото, вернулась в лоно церкви «Чешских братьев» и вступила в круг правозащитников. «Хартия-77». Благодаря ей «Ведем» распространялся в самиздате. В 1988 году я купила его с чьих-то рук.

В Терезине за самиздат не преследовали, немецкую комендатуру не интересовало, чем занимаются подлежащие истреблению подростки, но в Праге семидесятых Зденек и Курт как авторы самиздата формально подпадали под статью «распространение запрещенной литературы». У Курта должность была неприметная — референт отдела графики в Народной галерее. Тоже, конечно, идеологическая структура, но куда ей до театра, радио и телевидения! Как герой из пьесы Кундеры, Зденек встал перед неразрешимой дилеммой: продолжать борьбу за издание журнала или затаиться, переждать, временно не общаться с Марией. Да, ему повезло, он выжил. Но не затем, чтобы отвечать за прошлое. И перед кем? Перед теми же антисемитами, перед той же нелюдью? Из-за них лишиться театра?

Зденек перестал навещать Марию. Как и Ото, кстати. Она осталась одна с тремя детьми и со своим любимым поэтом Ортеном — мертвый не предаст. И молилась за его братьев Ото и Зденека: пусть оставит их страх, пусть не мучит их совесть.

Это он, Зденек, писал в «Ведеме». «Выскочив из темницы на волю», он снова угодил в тюрьму, где был комендантом и узником одновременно.

Хунвейбиновская страна. Рисунок углем, фотографии из семейного альбома

Мой отец до конца дней ощущал личную вину за август шестьдесят восьмого. Это зло совершила его страна, там были его танки.

А это — после возвращения из Праги:

Папина жизнь шла через пень-колоду. Ребенок, говоривший до семи лет только на идише, мечтал быть русским, мечтал быть поэтом, как его повешенный в Чигирине брат. Он кричал вместе со всеми «Засталиназародину!», он был готов отдать свою жизнь за победу, он мечтал быть частью великого дела и великой культуры. По словам Кундеры, он жил тем, чего нет.

Помню, как мы читали с папой, тогда еще в рукописи, второй том воспоминаний Надежды Яковлевны Мандельштам. Полушепотом, как два сектанта. Там есть глава о свободе и своеволии. О стремлении своевольного человека к самоудовлетворению, личному счастью. И Надежда Яковлевна спрашивает: а кто обещал человеку, что он должен быть счастлив? Совершив краткий экскурс в историю культуры и религии, она доказывает, что счастье на этом свете никому не предписано.

То есть мне, в ту пору восемнадцатилетней девушке, предстояло смириться с невозможностью счастья — оказывается, дело не в проклятой эпохе, а в том, что человеку никто ничего не обещал. Но можно ли быть счастливым в горле мясорубки, в ожидании, когда чья-то рука возьмется за ручку и провернет тебя на фарш? Нет! Но ведь во все времена убивали и распинали, несправедливость царила всегда. Мучения, смиренно принятые, — это пропуск в рай. Там наша бестелесность будет кружиться в вальсе, там вечная любовь, а значит, и счастье, которого не обрести на земле.

Папа мечтал о посмертной славе и верил в загробное блаженство.

А Зденек? В запредельности он не верил, но мечтал ли о славе, искал ли счастья?

Написала и растерла ладонью. Осталось угольное пятно.