Путеводитель потерянных. Документальный роман - Елена Григорьевна Макарова

Учебным пособием служила память. Иржи знал наизусть множество стихотворений, чуть ли не всего Маху, отдельные стихи Врхлицкого, Бжезины, Волкера и Незвала, и он решил сделать для детей книгу для чтения. Из упаковочной бумаги, пакетиков и свертков. Даже ножницы сумели сделать. Чудом была и доска для занятий, которую они сделали из картона и даже покрасили. Но где достать чернила? Они были только у лагерной администрации. Однако нашелся умный еврей, который умел делать нечто вроде чернил из угольной пыли. В антологию входило пятьдесят стихотворений. Это было огромным делом — по той книге дети изучали чешскую литературу, правописание и даже природоведение. Иржи пополнял антологию до тех пор, пока лагерь не ликвидировали».

— А что сестра Веры, ты с ней тоже встречалась?

— Нет. Только с Верой, да и то на бегу.

«29 сентября 1944 года Вальтер Айзингер в составе второго мужского транспорта был депортирован в Освенцим. Женщин не брали, но обещали, что они поедут позже, после того как мужчины построят новый лагерь на востоке.

Вера записалась на первое октября. Селекцию она прошла, осталось найти Вальтера. Между женским и мужским лагерем — колючая проволока под током, никакой возможности ни получить, ни послать весточку».

— Там не было ничего, что можно хоть с чем-то сравнить, — сказал Иржи и умолк. — Словно ты попал в чью-то галлюцинацию. Я хотел убедиться, что мне это не привиделось, и в семьдесят втором мы поехали туда со Зденкой, на машине. В музее, в горе чемоданов за стеклом, я пытался найти свой, — у меня его украли во время селекции, — но их было столько… Зденка нервничала, я нет. Это не тот Освенцим, где я был, там не было добротных зданий. Было пасмурно, что типично для низинного места. Оловянное небо. Мы шли и шли. И тут я увидел деревянный барак. Наш. И деревянную щеколду. Подергал ее, дверь открылась. «Боже мой, я еще умею открывать затворы»… И я стал рассказывать Зденке: «Здесь мы лежали на нарах, тут была уборная, самое теплое место, но засиживаться не разрешалось. Тем не менее один венгерский еврей репетировал там с детьми „Оду к радости“. Заслышав детские голоса, поющие по-немецки, нацисты умилялись. Они любили Бетховена. В чем последний не виноват. В озерце поодаль — я его никогда не видел, потому что наш лагерь был обнесен высоким забором — квакали жабы. На табличке значилось — сюда сбрасывали пепел из крематория. Я никогда не задумывался, куда девался пепел.

Мы шли и шли. Вот здесь нам дали новую одежду, здесь мы проходили дезинфекцию… — и дошли до рампы… И я куда-то провалился. Бедная Зденка отвезла меня в больницу, там, как она рассказывала, милая докторша, кстати еврейка, уверяла ее, что это нервный шок. Но, когда меня исследовали, это оказалось энцефалитом. Можешь себе такое представить? В Освенциме у меня был энцефалит, но я не ложился в больницу — оттуда один путь, в трубу, — и перенес его на ногах. Через тридцать лет возвращаюсь в Освенцим, чтобы убедиться, что я там был, и заболеваю возвратной формой энцефалита. Говорят, такого не бывает. А со мной случилось. Так что, когда тебе говорят, что такого не бывает, не верь. Все, абсолютно все может быть. Но это — лженаучные соображения, им тут не место. Историческая статья, пусть даже и беллетризованная, должна зиждиться на выверенных фактах».

Иржи допил пиво и доел хлебцы. Я выкурила все сигареты. Что у нас дальше?

«Вальтер погиб. По словам Зденека Орнеста[63], в Освенциме он поник духом, потерял веру в человечество. Но, может, это случилось из‐за того, что он потерял Веру?»

— Бедный Зденек, — вздохнули мы хором.

— Когда человек в лагере бросается на проволоку под током, это понятно. Но когда тебе посчастливилось выжить, и ты средь бела дня летишь из окна под колеса поезда… Я очень его любил.

— И я.

«Вера пережила все, и Освенцим, и Маутхаузен. После освобождения она вернулась в Прагу. Ждала чуда. Вдруг Вальтер не погиб, ведь и такое бывало, — считавшиеся по слухам мертвыми оказывались живыми. Но чуда не произошло. Ни с Вальтером, ни с родителями Веры. В сентябре пришло письмо из жатецкой больницы. В нем сообщалось, что ее старшая сестра Власта жива. Вера поехала в Жатец, нашла Власту в хирургическом отделении. Она оказалась калекой. И Вера посвятила свою жизнь сестре. Замуж она так и не вышла. Не нашелся тот, кому бы она решилась отдать свою руку и сердце».

— И это все?

— Нет. Я еще собиралась написать про тебя, послевоенного. О том, как вы ходите с Верой по одному и тому же городу, но по разным траекториям.

— Не знаю, — пожал плечами Иржи. — Только не обижайся. Но пока это сыро и никуда не ведет.

Легкость бытия

Удрученная, я провожала Иржи до дому. Цвела сирень, ее благоухание было разлито в воздухе. Где-то, наверное, цвела и Верина яблоня, но в темноте, да еще и в самом центре города, ощутим был лишь запах сирени.

Франеки жили неподалеку от Народного театра, на улице Бетлемской, в старинном доме с пятиметровыми потолками. Главным достоянием Иржи была домашняя библиотека. Он сам строил полки, сам расставлял книги. Работа регулировщика навела его на мысль о порядке движения, и он с ритмичной монотонностью работал над упорядочиванием собственной жизни, которой, собственно говоря, и была библиотека. Полки он мастерил пять лет, книги расставлял год. Не знаю, насколько удобно доставать с пятиметровой высоты авторов на букву «А», но настенный ковер, сотканный из разноцветных книжных корешков, выглядел волшебно.

Видимо, книги чуют друг друга. В начале 1990 года на первом этаже их дома открылся ныне знаменитый на всю Прагу книжный антиквариат с баром при входе.

У антиквариата мы и остановились. Как джентльмен, Иржи хотел взять реванш.

— Это, конечно, не таверна на деньги ЮНЕСКО, — сказал он, — но пилюлю подсластим.

Мы пристроились в уголке, и знакомый продавец, по совместительству бармен, не задавая лишних вопросов, подал Иржи кружку пива. Мне уже не хотелось ничего. Чтобы не нарушать компанию, заказала грог.

— Знаешь, если твоей целью было обратить мое внимание на бедную Веру, можно было сказать напрямую.

— Прости. Но, честное слово, я не знала про твои взаимоотношения с ней, просто я увидела это прозрачное одиночество, и почему-то мысль о Вере привела меня к тебе, вы и учились вместе…

— Все же ты въедливая писательница. — Иржи сдул пену на край кружки, отхлебнул пива, снял очки и потер двумя пальцами переносицу. — Ладно, дело было так. Узнав, что Вальтер погиб, я искал информацию о Вере через всех друзей и знакомых. Безрезультатно. Как только Зденка поставила меня на ноги, я поехал в Прагу. Иду по Пшикопу, а она идет мне навстречу. Словно бы мы уговорились о свидании. И именно такая, как ты ее описала, прозрачная, бестелесная. По-моему, в том же газовом шарфике. Но без пышных кудряшек. Видимо, волосы еще не успели отрасти. Она мне обрадовалась. Еще бы, я был тем, кто знал Вальтера, мало того, боготворил его. Мы сели на скамейку. Я взял ее за руку. Она дрожала. Я положил ей руку на плечо. Она сидела как вкопанная, говорила, не глядя на меня, одними губами, и только про Вальтера.