«Священные войны» Византии - Алексей Величко

Как рассказывают, василевс с Крестом на плечах хотел водрузить святыню на Голгофу, но не мог сдвинуться с места. Тогда патриарх объяснил ему, что Христос шел тем же путем к месту Своей крестной смерти в образе раба. Ираклий немедленно снял с себя знаки царского достоинства, разулся и легко прошел Крестным путем.

Но помимо праздников, необходимо было решить и текущие вопросы. Выслушав жалобы христиан на иудеев, преследовавших их во время персидской оккупации, Ираклий нашел их обоснованными. Но тут же напомнил делегатам города, что они находятся рядом с Голгофой, где Спаситель, мучимый на Кресте, простил своих убийц. Посему, закончил он свою речь, следовало бы простить и иудеев. Однако по наступившей тишине понял, что его слова едва ли будут приняты христианами. Как следствие, опасаясь новых кровопролитий, царь запретил иудеям проживать в Иерусалиме в округе 3 км[709].

Отправившись оттуда в Месопотамию, император по дороге получил известие о смерти царя Шахрбараза, умерщвленного соотечественниками[710]. Вместо него на престол была возведена дочь покойного Хосрова Борандохт (629—631), «дочь дождя». Это был первый, пока еще беспрецедентный случай, когда корона Персидской империи почила на голове женщины. И не удивительно, что тень царицы, некий вельможа, получивший даже, по некоторым источникам, царский статус, Хормизд V (629—631), пытался завладеть единоличной властью. Но царица, оскорбленная тем, что ее бесцеремонно оттеснили в сторону, предала неудачливого соправителя смертной казни. Правда, и она правила недолго – всего 2 года, после чего анархия в Персии вспыхнула с новой силой.

Но вне зависимости от политического положения дел в поверженной державе Сасанидов император решил главную задачу – закрепил римские границы по рубежам, оговоренным еще условиями мирного договора св. Маврикия и Хосрова[711].

Несколько менее удачно, но в целом также очень неплохо развивались дела и в Италии, где новые экзархи Григорий (619—625) и Исаак (625—643) выстроили далеко не безвыгодную систему отношений с лангобардами. Стимулируя внутренние распри между их вождями, экзархи сумели добиться того, что воинственные германцы уже не помышляли о дальнейшем захвате имперских территорий. Более того, под влиянием некоего Евсевия, бывшего послом Византии при дворе короля, новый и юный государь лангобардов Адальвальд (616—626) решил признать свою вассальную зависимость от Византийского императора. А когда элита германцев выразила открытое недовольство, король без сожалений обрушил на головы своих ближайших родственников карающий меч. Впрочем, за этот шаг он поплатился жизнью – захваченный мятежными аристократами врасплох, он был вынужден принять яд.

Интрига, однако, на этом не завершилась. Новым королем лангобардов был избран Аривальд (626—636), супруга которого, королева Гундиперга, однажды имела неосторожность публично обратить внимание присутствующих на красоту одного из придворных, герцога Адалульфа. Молодой мужчина расценил похвалу королевы по-своему и предложил ей свою тайную любовь, но был категорически отвергнут как потенциальный любовник. Понимая, что король никогда не простит ему этой истории, герцог поспешил к Аривальду и обвинил королеву в организации заговора вместе с герцогом Тасо из Тосканы.

Неизвестно, какие доводы привел молодой подлец, но король поверил герцогу и отправил жену в замок Ломелло, ставший на 2 года ее тюрьмой. А спустя указанное время оскорбленная в своем унижении королева настояла на «Божьем суде», где представлявший ее рыцарь сразил злоумышленника и тем самым подтвердил ее невиновность. Королева была прощена, но все же король все более и более сомневался в лояльности герцога Тасо, а потому просил Равеннского экзарха тайно убить своего воображаемого врага. Его желание было исполнено (герцог был убит в Равенне), что стоило лангобардам уменьшения суммы ежегодной дани от Византии и части территорий. На длительное время лангобардская угроза, казалось, была забыта[712].

После церковной политики Фоки, нетерпимого в угоду Риму к монофизитам, в начале царствования Ираклия и экзархата Никиты раскол, задавленный административно, несколько утих и принял относительно мирные формы. Но не был преодолен окончательно. Никита, экзарх Египта, не только смягчил отношение власти к антихалкидонитам, но и активно содействовал восстановлению общения между монофизитами Египта и Сирии с официальным священноначалием. Ему активно помогал в этом Александрийский патриарх св. Иоанн Милостивый[713].

Отвоевание римских земель, где преобладали монофизиты и несториане, от Персии требовало от императора Ираклия Великого очень чуткой вероисповедальной политики. В противном случае христиане этих провинций могли легко отойти под власть другого правителя, либо как минимум высказать открытое неподчинение императору-«схизматику». Достаточно привести два многозначительных факта: 1) последним православным патриархом Антиохии был Анастасий (599—610), погибший еще в 610 г., и 2) жена Хосрова Ширин являлась монофизиткой, и потому ее царственный муж многое сделал для укрепления монофизитской Церкви. Кроме этого, нельзя не вспомнить, что во время остановки в Эдессе император желал причаститься, но Эдесский митрополит Исаия отказал ему в принятии Святых Даров до тех пор, пока Ираклий не осудит Халкидонский Собор и «Томос» папы св. Льва Великого[714].

Эти обстоятельства требовали найти некий богословский выход из уже почти двухсотлетнего спора между сторонниками Халкидона и монофизитами – проблема, которую на этот раз попытался решить Константинопольский патриарх Сергий. Твердый государственник по призванию, способный ради мира и единства Церкви и Империи отступиться в известной степени от догматов, он не считал невозможным поступиться какими-то «частностями», чтобы получить искомое. Еще задолго до победы Ираклия он начал осторожно выяснять вопрос, незадолго до того поднятый некоторыми египетскими монахами, о единстве энергии в Иисусе Христе и увлек своей идеей императора.

Еще находясь в Закавказье, император ознакомился с письмом, ложно приписываемым Константинопольскому патриарху Мине (подлог был вскрыт на VI Вселенском Соборе), и поделился своими соображениями с патриархом Сергием, который на самом деле и был инициатором нового религиозного учения. Как говорят, увлечение Константинопольского архиерея этой идеей сложилось еще и потому, что, воспитанный в монофизитской семье сирийцев, он не мог не знать о трудностях обеспечения единоверия в Римской империи на основе Халкидона.