Под маской - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

не говорит просто так! Прошу тебя, решайся скорее!

— Я сделаю то, что вы хотите, — голос Визе дрогнул. — Только, ради Бога, отправляйтесь в путь! Что вам нужно? Соглашение об опеке? Я даю вам свое слово чести…

— Сейчас не время для шуток, — резко оборвал его Генри. — Возьмите вот этот лист и пишите.

Две страницы, которые Визе написал под диктовку Генри, содержали отказ от всех прав на детей для него и Шопетт «отныне и навеки». Когда они дрожащими руками подписали бумаги, Визе воскликнул:

— А сейчас, ради Бога, плывите — пока еще не слишком поздно!

— Осталась самая малость. Отдайте мне заключение врача.

— У меня нет его с собой!

— Вы лжете.

Визе достал бумагу из кармана.

— Напишите прямо под текстом, сколько вы за это заплатили, и подпишитесь.

Через минуту, раздевшись до нижнего белья, со свешивающимся с шеи промасленным пакетом из-под табака, в котором лежали бумаги, Генри нырнул в воду с борта лодки и поплыл к маяку.

Поначалу вода показалась холодной, но потихоньку он согрелся — словно попал в объятия друга, и шелест волн казался ему ободряющим. Он никогда еще не плавал так далеко. К тому же тело его сейчас не было тренированным — он только что приехал из города; но волны счастья, захлестывавшего его изнутри, поддерживали его на плаву. Он был в безопасности, он был свободен! Каждая клеточка тела становилась сильнее, зная, что теперь двум его сыновьям, спящим сейчас в отеле, не грозит то, чего он боялся больше всего на свете. Оказавшись вдали от родины, Шопетт из американской жизни восприняла лишь то, что потакало ее врожденному эгоизму. И если бы она была защищена решением суда, под прикрытием нелепой американской смеси из континентальных законов морали и индейских табу ей было бы позволено наложить руку на его сыновей, и он потерял бы их навсегда.

Перевернувшись на спину, он заметил, что моторная лодка уже далеко, а подмигивающий маяк — почти рядом. Он очень устал. Если человек перестает себя контролировать — убаюканный мерным качанием волн, он почувствовал, что теряет контроль над собой, — то быстро и безболезненно тонет, и тогда все острые проблемы, ненависть и остальное, просто исчезают… Но он знал, что судьба сыновей зависела от содержимого висевшего у него на шее пакета; собравшись с силами, он вновь перевернулся на живот и направил всю свою энергию на достижение цели.

Через двадцать минут, мокрый и дрожащий, он стоял в комнате смотрителя маяка, который передавал береговому патрулю сообщение о дрейфующей в бухте лодке.

— Когда не штормит, опасность невелика, — сказал смотритель. — Сейчас они, скорее всего, уже попали в перекрестное течение от реки и дрейфуют в направлении Пейтонской Гавани.

— Да, знаю, — сказал Генри, который уже три года приезжал плавать на этот берег.

IV

В октябре Генри отправил детей в школу и сел на пароход «Мажестик», который направлялся в Европу. Он вернулся домой, как возвращаются от великодушной и щедрой матери, получив даже больше, чем он просил: у него были и деньги, и выход из безвыходного положения, и даже свежие силы, чтобы за себя бороться. Глядя с палубы «Мажестика», как на горизонте исчезает город, он почувствовал всепоглощающую признательность и благодарность за то, что Америка была на своем месте, что под безобразными промышленными дебрями лежала все такая же щедрая и плодородная земля, и что в сердце непокоренного народа все так же боролись великодушие и патриотизм, выливавшиеся иногда в фанатизм, пусть даже и крайний — но все такой же непобедимый и неукротимый. В данный момент в седле было то, «потерянное», поколение — но было ясно, что шедшее на смену послевоенное поколение было лучше; и все его прежние мысли о том, что Америка — лишь странная случайность, нечто вроде эксперимента Истории, поблекли и исчезли навсегда. Все самое прекрасное в Америке являлось одновременно и прекраснейшим на свете.

Спустившись вниз, в каюту помощника капитана, он подождал, пока пассажирка, оказавшаяся там первой, выяснит все, что ей хотелось узнать. Когда она обернулась, оба вздрогнули — он увидел, что перед ним та самая девушка!

— Здравствуйте! Как хорошо, что мы снова встретились. Я только что спрашивала, когда откроется бассейн? Самое лучшее на корабле — здесь всегда можно поплавать!

— А почему вам так нравится плавать? — спросил Генри.

Она улыбнулась.

— Вы всегда меня об этом спрашиваете!

— Может, вы мне наконец ответите, если я приглашу вас на ужин сегодня вечером?

Но едва отойдя от девушки, он понял, что ни она, и никто другой никогда не смогут ему этого объяснить. Франция — это земля, Англия — это народ; но что такое Америка, в которой до сих пор больше от идеи, чем от воплощения? Определить это гораздо сложнее: это и могилы в Шайло, и усталые, напряженные и нервные лица ее великих сынов, и деревенские мальчишки, умиравшие в Аргонском лесу во имя того, что забыли скорее, чем их тела забросали землею. Она — вечная готовность сердца к жертве.

Дитя отеля

I

В таком месте всегда инстинктивно хочется оправдываться в том, как вы здесь оказались: «Ах, видите ли, я тут лишь потому, что…» Если этого не сделать, то вы будете выглядеть несколько подозрительно, потому что этот уголок Европы не привлекает людей; он их, скорее, принимает, не задавая неудобных вопросов — под девизом «живи и дай жить другим». Тут скрещиваются пути тех, кто следует в частные «лечебницы», или в горные санатории для чахоточных больных, а также тех, кто не считается в Италии или Франции «персонами грата». Ах, если бы только их…

Но в праздничный вечер вновь прибывший гость в отеле «Труа-Монд» вряд ли смог бы заметить это подводное течение. Среди наблюдавших за танцами можно было видеть целую галерею англичанок определенного возраста — с бархотками на шее, крашеными волосами и напудренными до розовато-серого оттенка лицами; и галерею американок определенного возраста — в белоснежных париках, черных платьях и с подведенными вишнево-красной помадой губами. Их взгляды, время от времени обращавшиеся то влево, то вправо, всегда задерживались на вездесущей Фифи[24]. Весь отель знал, что в этот вечер Фифи исполнилось восемнадцать лет.

Фифи Шварц! Изысканно, лучезарно-прекрасная еврейка, чей великолепный высокий лоб полого поднимался туда, где начинались волосы — окружавшие его, словно геральдический щит, переходя оттуда в ниспадающие локоны, волны и орнаментальные завитки мягкого темно-рыжего цвета. Глаза у Фифи были яркие, крупные, ясные, влажные и блестящие; цвет лица и губ —