Мартовские дни 1917 года - Сергей Петрович Мельгунов

type="note">343 и послать телеграммы на фронт, разъясняющие, что приказы №№ 1—2 относятся к петроградскому гарнизону, а по отношению к армии фронта будут немедленно выработаны особые правила в соответствии с основным положением нового государственного строя344.

Гучков в воспоминаниях говорит, что он 4-го (3-го был занят отречением) телеграфировал в Ставку, прося принять меры против распространения «приказа № 1». В опубликованных документах это распоряжение военного министра не нашло себе никакой отметки, но, как мы видели, имеются указания противоположного свойства. Из центра на «приказ № 1» по собственной инициативе реагировал только Пуришкевич, пославший главнокомандующему Западным фронтом телеграмму: «Распространяемый агитаторами на фронте приказ № 1 Совета Г. и С. Д. о неповиновении солдат офицерам и неисполнении распоряжений нового временного правительства является злостной провокацией, что удостоверено особым объявлением министра юстиции Керенского и председателя Совета Р. и С. Д. Чхеидзе, напечатанным в № 7 “Известий” комитета петроградских журналистов от 3 марта, а также в “Известиях Совета Р. и С. Д.”. Пуришкевич решительно все перепутал, ибо заявление, на которое он ссылался, касалось вовсе не “приказа № 1”, а той прокламации, которая была выпущена группой “междурайонных” и “левых” с.-р. 1 марта и распространение которой, как мы говорили, пытался задержать Исп. Ком. Ген. Эверт запросил указаний Ставки: надлежит ли телеграмму члена Гос. Думы объявить в приказах армиям?»

При сопоставлении отправленной Алексеевым поздно вечером 6-го телеграммы, в которой он говорил о неполучении ответов от правительства и необходимости или доверия или смены начальников, с вечерним же более ранним разговором по юзу с Львовым и Гучковым бросается в глаза противоречие – Львов определенно осведомлял нач. верх. штаба: «Сегодня ночью выезжают на все фронты официальные депутаты Думы, вчера было напечатано объявление от Врем. правит. гражданам, сегодня печатается такое же обращение к войскам». Но это противоречие только кажущееся. В действительности никакого ответа на те реальные проблемы, которые стали перед фронтом, командование не получило. Одно только – Гучков «убедительно» просил еще 4 марта «не принимать суровых мер против участников беспорядка»: «Они только подольют масло в огонь и помешают тому успокоению в центре, которое теперь наступает. Без центра мы не успокоим и фронт». Договориться в данном случае оказалось невозможным, так как Гучков прервал беседу, будучи «спешно вызван в Совет министров». Психологию момента Гучков, конечно, учитывал правильно, и все-таки остается непонятным, почему ни Правительство, ни военный министр в частности не выступили с решительным протестом и формальным запретом тех сепаратных действий самочинных делегаций, против которых взывало фронтовое командование.

Внутренне Алексеев негодовал. Значительно позже, когда Алексеев был отстранен от руководства армией, он писал находившемуся в отставке ген. Скугаревскому: «За этот “контрреволюционный” приказ разнузданная печать… требовала в отношении меня крутых мер. Ко мне правительством был командирован генерал, имя которого после возрождения нашей армии будет записано на позорную доску, чтобы убедить меня в необходимости отменить приказ» (в своем дневнике Алексеев пояснил, что здесь имеется в виду Поливанов). Молчание правительства приводило к тому, что весь одиум борьбы с эксцессами революции на фронте вовне, в сознании широких кругов «революционной демократии», вновь переносился на реакционность Ставки. В запоздалых (сравнительно с требованиями фронта) правительственных воззваниях к армии, появившихся 8 и 9 марта, признавалось, что перемены в армейском быту могут происходить лишь распоряжением правительства, что повиновение – основа армии, что «глубоко прискорбны и совершенно неуместны» всякие самоуправства и оскорбительные действия в отношении офицеров, героически сражавшихся за родину и без содействия которых «невозможно укрепление нового строя», но в этих воззваниях не было того конкретного, чего требовала армейская жизнь. Слов говорилось уже достаточно. Что это, безволие, диктуемое «психозом свободы» – своего рода болезнь времени, или боязнь раздражить левого партнера, с которым представители военного министерства договорились в учрежденной уже так называемой поливановской комиссии по реформированию армейского быта? Отсутствие времени для продуманного действия в лихорадочной обстановке общественного кипения?345.

Мы знаем, как сами члены Правительства в официальных беседах с представителями высшего военного командования на фронте объясняли свое поведение – напомним, что Львов жаловался Алексееву 6-го: «Догнать бурное развитие невозможно, события несут нас, а не мы ими управляем», а Гучков в письме 9-го, помеченном «в. секретно», «в собственные руки»346, пытаясь «установить одинаковое понимание современного положения дел, считаясь в оценке последнего лишь с жестокой действительностью, отбросив всякие иллюзии», давал свою знаменитую характеристику бессилия Врем. правительства: «Врем. пр. не располагает какой-либо реальной властью, и его распоряжения осуществляются лишь в тех размерах, как допускает Совет P. и С. Д., который располагает важнейшими элементами реальной власти, так как войска, железная дорога, почта и телеграф в его руках. Можно прямо сказать, что Вр. правит. существует лишь, пока это допускается Советом Р. и С. Д. В частности, по военному ведомству ныне представляется возможным отдавать лишь те распоряжения, которые не идут коренным образом вразрез с постановлениями вышеназванного Совета». Хотя военный министр и просил врем. и. д. наштоверха «верить, что действительное положение вещей таково», едва ли надо еще раз подчеркнуть, что Гучков бесконечно преувеличивал те дефекты, которые существовали в организации власти, и совершенно игнорировал тогда тот моральный авторитет и ту исключительную популярность, которые имело в стране в первые дни революции, а, может быть, и недели, Временное правительство. Думается, объяснение надо искать в другом – в известном гипнозе, порожденном событиями. Казалось, что Петербург в революционное время – это пуп русской земли347. Надо добиться положительных результатов в центре – все остальное приложится само собой; мысль эту и выразил Гучков в более раннем разговоре с Алексеевым.

Централистическая гипертрофия приводила к тому, что взаимоотношения Правительства и Ставки устанавливались разговорами по юзу, командировками офицеров, «осведомленных… в деталях создавшейся в Петербурге обстановки» и т.д., и не являлась даже мысль о необходимости в первые же дни непосредственного свидания для выработки однородной совместной тактики. Казалось бы, что это было тем более необходимо, что военная психология (не кастовая, а профессиональная) неизбежно должна была расходиться с навыками общественными. Много позже, будучи временно не у дел в Смоленске, ген. Алексеев писал Родзянко (25 июля): «Я сильно отстал и психологии деятелей нашей революции постичь не могу». Дело не в том, что Алексеев «отстал» – он был, кончено, органически чужд тому революционному процессу, который происходил. Лишь присущий ему особо проникновенный патриотизм сделал его «революционером» и заставил его приспособляться к чуждому миру. «Цензовая общественность» – думский политический