Мартовские дни 1917 года - Сергей Петрович Мельгунов

круг должен был служить мостом к общественности революционной, которая своими крайними и уродливыми подчас проявлениями должна была отталкивать честного военного деятеля, отдавшего душу свою исполнению долга во время войны и боявшегося, что «социалистические бредни» заслонят собой «Россию и родину».

Необходимость контакта почувствовал и Гучков, когда писал свое конфиденциальное сообщение 9 марта. И тем не менее военный министр незамедлительно не выехал в Ставку и не вызвал к себе ген. Алексеева: «Подробности современного положения дел вам доложат, – писал Гучков, – командируемые мною полк. Соттеруп и кн. Туманов, вполне осведомленные… в деталях создавшейся в Петрограде обстановки, ибо оба названные штаб-офицера находились с первых же дней революции в Гос. Думе и в близком общении как с членами Врем. правит., так и членами Совета Р. и С. Д.». Сам же Гучков, выехавший на другой день на фронт, начал свой объезд с периферии. 11 марта он был в Риге – в районе 12-й армии Радко Дмитриева348. 13-го прибыл в Псков, где «сразу же было… совещание… по вопросам, связанным с брожением в войсках». «Гучков, – записывает в дневник Болдырев, – как единственное средство успокоения рекомендует различные уступки»; «Мы не власть, а видимость власти, физические силы у Совета Р. и С. Д.». «Беспомощность» Врем. пр. – странный тезис в устах представителей власти на фронте – была основной темой речи военного министра и на последующих совещаниях, и на разных фронтах – через две недели почти в таких же выражениях говорит он и в Минске: «Мы только власть по имени, в действительности власть принадлежит нескольким крайним социалистам, водителям солдатской толпы, которые завтра же нас могут арестовать и расстрелять» (в записи Легра, которую мы цитируем, не упомянуты Советы как таковые). Что это: реалистическая оценка безвыходного положения349 или совершенно определенная тактика, подготовлявшая среди командного состава, приявшего переворот, осуществление плана, который наметил себе Гучков?

Только 17-го собрались поехать в Ставку члены Правительства. Сведения об этой поездке в печать проникли очень скудно. В «Рус. Вед.» довольно глухо было сказано, что «линия общей работы найдена». Лукомский в воспоминаниях передает лишь внешние черты посещения революционными министрами Ставки, зафиксировав момент приезда, когда министры по очереди выходили на перрон из вагона и, представляясь толпе, говорили речи. «Совсем как выход царей в оперетке», – сказал кто-то из стоявших рядом с генералом. По-видимому, декларативных речей было сказано немало350. Возможно, что декларативной стороной и ограничился главный смысл посещения министрами Ставки… Как видно из «секретного» циркулярного сообщения, разосланного за подписью Лукомского, в Ставке 18-го происходило деловое совещание с «представителями центрального управления» для выяснения вопросов «боеспособности армии». Совещание пришло к выводу, что Правительство должно «определенно и ясно» сообщить союзникам, что Россия не может выполнить обязательств, принятых на конференциях в Шантильи и Петрограде, т.е. не может привести в исполнение намеченные весной активные операции. Деникин, со слов ген. Потапова, передает, что Правительство вынесло отрицательное впечатление от Ставки. Если не по воспоминаниям, то по частным письмам того времени – и с такой неожиданной стороны, как вел. кн. Серг. Мих., – вытекает, что само правительство в Ставке произвело скорее хорошее впечатление. 19 марта Серг. Мих. писал: «Все в восторге, но кто покорил всех, так это Керенский».

II. Революция и война

1. Симптомы разложения

Временному правительству и верховному командованию предстояло практически разрешить проблему исключительно трудную – сочетать стремления революции с задачами продолжающейся войны. В предфевральские дни сознание сложности этой проблемы при сохранении жизненных интересов страны, конечно, не чуждо было представителям социалистических партий – за исключением, быть может, упорных догматиков крайнего толка. Страх перед возможной катастрофой клал преграду революционной пропаганде и мешал «подлым софистам» (по выражению Ленина) приложить провокационно, т.е. преждевременно, свою печать к грядущим событиям.

Фронт не мог быть изолированным оазисом в атмосфере той психологии фаталистически неизбежного, которая охватила накануне стихийно разыгравшихся событий все круги и все слои русской общественности и обостряла до крайности напряженность ожиданий народных масс… «Недовольство в народе становится сильнее и сильнее… Революция неминуема» – это запись 2 февраля в дневнике боевого генерала на фронте Селивачева (8 марта, после событий, Селивачев записал: «Несомненно, что после войны революция была бы более кровавая, а теперь – провинция просто-таки присоединилась»).

Как уже указывалось, перлюстрированные солдатские письма с фронта в значительной степени можно было бы охарактеризовать выражением в одном из этих писем: «Мы стоим на пороге великих событий». Среди перлюстрированного Департаментом полиции материала имеется документ, представляющий особый интерес, ибо он был переслан в Ставку военным министром Беляевым для ознакомления войсковых начальников. Задержанное «письмо» с фронта, написанное партийным человеком большевистского склада мыслей, набрасывало целую программу революционного выступления после войны, окончание которой «скоро или не очень скоро» несомненно приближается. Все наблюдения, которые автор вынес из своих скитаний «по запасным батальонам и по фронту», приводили его к заключению, что у правительства может и не оказаться силы для подавления неизбежных рабочих и крестьянских «беспорядков». Армия в тылу, и «в особенности на фронте, полна моментов, из которых одни способны стать активной силой восстания, а другие могут лишь отказаться от усмирительного действия». Весь этот «революционный элемент» надо спаять для того, чтобы поднять знамя солдатского восстания. Ген. Клембовский (и. д. нач. шт. верх. главнок.) разослал «совершенно секретно в собственные руки» начальников предложение военного министра дать отзыв о намеченном министерством агитационном плане «всеми зависящими средствами» парализовать в зародыше «преступную работу» в армии. Мы знаем только ответ Рузского, высказавшегося против устройства в войсках бесед на политические темы, ибо это приведет лишь к «опасности возникновения в армии более интенсивных подпольных течений». «До настоящего времени в воинском строю проводится взгляд, что армия должна стоять вне политики и поэтому не следует «искусственно привлекать ее внимание к этому вопросу». Рузский подчеркивал, что единственным средством борьбы с революционной пропагандой является изжитие «тяжелого кризиса внутренней жизни страны…», «нельзя упускать из виду, что современная армия… представляет собой однородную с прочим тыловым населением массу и естественно отражает в себе те настроения, помыслы и стремления, которые суммируются в другой половине ее».

Были попытки представить революцию