Мартовские дни 1917 года - Сергей Петрович Мельгунов

плодом «отрицания войны». Эту аргументацию по соображениям больше политическим, нежели в соответствии с фактами, развил в первом и единственном заседании Учред. собрания официальный докладчик партии с.-р. о «мире» – Тимофеев. Первое слово Учр. собр. должно быть о «мире» – этом «чаянии измученного, истомленного войной трудового народа». Оратор старался вырвать приоритет у большевиков своими рискованными без оговорок утверждениями. Для Троцкого в «истории» революции главным лозунгом февральских дней остается лозунг: «долой войну».

Отдельными иллюстрациями, взятыми из жизни – сложной и многообразной, пожалуй, почти всегда можно подтвердить любой тезис, и в особенности тогда, когда речь идет о неуловимой с точки зрения статистических выкладок народной психологии. В истории не может быть фактически принят сомнительный сам по себе метод американских «институтов общественного мнения». Обобщающие впечатления современников могут быть ошибочны и субъективны, как, напр., уверенность будущего правительственного комиссара при Верховной Ставке Станкевича – для него «несомненно», что «переворот был вызван народным ощущением тяжести войны»351; столь же «ясно» было и будущему военному министру Верховскому, что массы поняли революцию, «как немедленное прекращение войны». «Когда пришли к нам и сказали о великом перевороте, все солдаты сказали: “Слава Богу, может быть, теперь мир скоро будет заключен”, – вспоминал на совещании Советов 30 марта Остроумов, солдат большевистского уже склада, явившийся «прямо из окопов». Боевой генерал Селивачев, несколько пессимистичный в записях своего дневника, скажет, с своей стороны, что «совершившийся переворот притянул к себе мысли армии, которая безусловно ждала, что с новым правительством будет окончена война». Еще определеннее было мнение Набокова, принадлежавшего к числу тех, которые полагали, что одной из причин революции было утомление от войны и нежелание ее продолжать. Но только мнение это сложилось уже в процессе революции и сильно отражало в себе слишком субъективное восприятие действительности. В сознании Набокова вырисовывался единственно разумный выход – сепаратный мир352. Набоков высказал свое убеждение Милюкову, который «решительно» не согласился, однако, с этим и считал, что «без войны скорей бы все рассыпалось».

Наличия таких разговоров не отрицает и официальная сводка Алексеева – их слышали, как было упомянуто, депутаты Янушкевич и Филоненко, в одном полку первой армии при объезде Северного фронта. Командующий 5-й армией на Северном фронте Драгомиров в донесении Рузскому 29 марта совершенно ясно определил эту психологию «опасного свойства», которая стала замечаться в его армии после «некоторого успокоения» «в первые дни» и которая свидетельствовала, по его мнению, об упадке боевого настроения. «Первые дни подряд, – писал Драгомиров, – ко мне приходили полки, стоявшие в резерве, с заявлением своей готовности по первому моему требованию идти, куда угодно, и сложить голову за родину». На практике «крайне неохотно отзываются на каждый приказ идти в окопы»353. «Все помыслы солдат обращены на тыл. Каждый только думает о том, скоро ли ему очередь идти в резерв, и все мечты сводятся к тому, чтобы быть в Двинске. За последние дни настойчиво живут мыслью, что они достаточно воевали, и пора их отвести в далекие тыловые города, а на их место поставить войска Петроградского округа и других больших городов».

Большевистские исследователи спешат (не слишком ли опрометчиво!) сделать вывод: мир – «таков был первый непосредственный вывод каждого солдата», получившего известие о революции. Правда, сама по себе это несколько иная постановка вопроса, нежели та, что формулируется словами: «под знаком отрицания войны родилась русская революция». Подобная концепция связана с утверждением, принявшим, естественно, парадоксальный вид у Троцкого: «Революция обнаружила то, что случилось до нее…» «безнадежно было нравственное состояние. Его можно определить так: армии, как армии, уже не было». Парадокс поддержал Чернов: новой властью армия «была унаследована от старой в состоянии еле сдерживаемого разложения. Не революция разложила армию. Противоположное мнение основано на том, что только после революции это подспудное разложение целиком вышло наружу». Тайное стало явным. «Что раньше проявлялось в ней спорадически, в виде отдельных внезапных судорожных конвульсий, то проступило ясной для всех наружной синью». Этот тезис развивал и Керенский в воспоминаниях, предназначавшихся для иностранных читателей, – он утверждал, что в армии к 17 году исчезла «всякая дисциплина». Еще раньше, в качестве формального главы революционной армии, на московском Государств. Совещании Керенский шел дальше и называл старую армию, связанную «ненавистными цепями механического принуждения», «телом на глиняных ногах и почти без головы».

Конечно, отрицать наличность до революции явлений, которые могут быть отнесены к числу признаков «разложения» армии на фронте, не приходится, равно как и зарождение «солдатской вольницы» в тылу. Соответствующие примеры могут быть многочисленны, начиная со свидетельства ген. Крымова, приехавшего с фронта и утверждавшего в Петербурге среди общественных деятелей (по крайней мере в передаче Родзянко – явно преувеличенной) за несколько месяцев до переворота, что армия «постепенно разлагается» и что «в течение зимы может просто покинуть окопы и поля сражения». «Из сказанного ясно, – замечает мемуарист Родзянко, – что почва для окончательного разложения армии имелась налицо задолго до переворота». Еще более мрачную картину «разложения армии» в конце 16 года набрасывала записка петербургского жанд. управления в октябре 16 года, передавая отчасти наблюдения кадетских парламентариев и уполномоченных земского и городского союзов, рисующих «чудовищную картину жизни тыла и настроения войск», которая предвещает «скорый конец войны». В этих наблюдениях, переданных через жандармских осведомителей, «моральное разложение» войск смешивается подчас с ростом в них настроений революционных… Очевидно, это не одно и то же. И записка сама совершенно парализует свой вывод, сообщая наблюдения тех же «уполномоченных», что «дух армии был бы великолепен, если бы был хотя несколько выше состав офицеров».

Останемся в пределах понятия «разложения армии» в прямом смысле слова. Каждый лишний день войны, дававший пищу для «пораженческой» пропаганды, должен был усиливать симптомы, грозившие целости и боеспособности армии, как это наблюдалось на всех фронтах сражавшихся держав354. Но не всякая заразная бацилла, вошедшая в организм, обязательно приводит к болезни. Болезнь возникает все-таки тогда, когда бациллы захватывают весь организм, т.е. тогда, когда организм перестает сопротивляться. Было ли это в русской армии накануне переворота? Конечно нет. Неужели не прав был Алексеев, отнюдь не скрывавший болезненных симптомов в жизни старой армии и говоривший в критический момент революции на августовском московском Госуд. Совещании, что в «руки новой власти поступила армия, которая способна была выполнить и далее свой долг и вести многострадальную Россию к скорому окончанию войны». Это была армия относительно «прочная и твердая», сохранившая свою «внутреннюю дисциплину»