Улитка на склоне Фудзи - Исса Кобаяси

не приходилось болеть столь тяжко, и трудно быть уверенным… Когда придет мне срок возродиться в ином мире, возьми в дом жену и не покидай этих мест. Обещай, что, когда я умру, ты не забудешь о моей просьбе.

Его милостивые слова, наверняка услышанные богами Неба и Земли, произвели глубокое впечатление на мою душу, да и то ведь не из камня она и не из дерева. Разве посмею я воспротивиться воле отца, даже если его не будет рядом?

– Не беспокойтесь, – утешал я его, и в конце концов он уснул.

День перешел в прохладный вечер. Примерно на пятую стражу отправлялся нарочный в Дзэнкодзи, но едва я сказал, что отец просит сахара, мачеха пришла в ярость и принялась осыпать меня бранными словами, мол, опять этот Исса требует сахар, а надобно еще подсчитать, во что обошелся нам весь предыдущий, да и что толку тратиться на умирающего! Слово за слово, разгорелась меж нами ссора. Может быть, у нее возникло подозрение, что отец отдает свой сахар мне, а я его ем? До чего же отвратителен мир страстей! Так, в конце концов, я ничего и не добился.

Ночью, не успело перевалить за первую половину часа Крысы, как у отца поднялся жар, и он стал просить холодной воды. Я двинулся было к колодцу за водой, но, очевидно запамятовав, что я давно уже не ребенок, отец заволновался: «Смотри, не упади в колодец!» Мать уже легла, но, услыхав его, снова разъярилась: «Вот еще сокровище! Папенькин сынок!»

Она была в такой ярости, что волосы встали на ее голове дыбом, глаза побелели, казалось, еще немного – и она превратится в огромную змею.

19-й день

До сих пор по утрам отец всегда пребывал в добродушном расположении духа, всем улыбался, а сегодня не пожелал даже выпить целебного отвара. Лицо его утратило ту свежесть, которая раньше внушала мне надежду. Днем он тоже был не совсем такой, каким я привык его видеть, – не маялся и не просил: «Потри здесь, разомни там», – а только тихонько дремал, словно положенный на бок деревянный Будда. Кто-то сказал, что, после того как бог болезни покинет больного, тот может дня три, а то и четыре беспробудно спать, не принимая никакой пищи, в этом, дескать, нет ничего страшного.

Я так мечтал о чудесном исцелении отца, что эти слова вдохнули в меня новую надежду, и я стал уповать на благоприятный исход, теша себя мыслью, что заботы мои увенчались успехом.

Ночью, кажется снова на пятую стражу, когда в доме все затихли, и даже я, измученный многодневным бдением, на некоторое время не то чтобы задремал, но забылся, преклонив голову на изголовье, отец неожиданно открыл глаза и сказал:

– Пойдем, пойдем, веди же меня…

– Но куда же вы хотите идти? – спросил я, а он громко закричал прежним своим голосом, какой был у него до болезни:

– С чистым сердцем в землю обетованную, к которой устремлены мои чаяния и надежды…

Я подумал: «Не к добру эти слова», – но потом, решив, что, должно быть, он просто бредит, немного успокоился. «Пойдем, пойдем же!» – твердил он, и я сделал вид, будто поднимаю его, а он продолжал повторять: «Ну же, ну же, пойдем…»

Тогда я тоже несколько раз сказал: «Хорошо, хорошо, пойдем», – и он успокоился и тихо уснул. Позже, размышляя об этом, я понял, что это были его последние, прощальные слова.

20-й день

Жар у отца все усиливается. Утром он немного поел, но после полудня ему стало хуже, он сделался очень бледен, лежал с полузакрытыми глазами, губы все время шевелились, словно он силился что-то сказать, в горле при каждом вдохе и выдохе клокотало, казалось, мокрота вот-вот задушит его. Но постепенно даже эти жизненные проявления исчезли, и, когда проникшие в окно солнечные лучи напомнили о приближении часа Овцы, больной уже никого не узнавал и стало ясно, что надеяться не на что. Ах, как бы я желал хоть один только раз еще увидеть отца здоровым! И жизни бы не пожалел за это. Кажется, совсем недавно еще он просил есть, а я отказывал ему, говоря: «Это вам повредит». Теперь же ему не поможет даже искусство Дживаки и Бянь Цяо*, даже небесные боги и те бессильны помочь ему. Да, только и остается, что взывать к будде Амиде.

От спящего отца

Сегодня мух отгоняю

В последний раз.

День преклонился к вечеру, но никаких перемен. Единственное, что я могу, – это смачивать ему губы водой из чашки, стоящей у изголовья, – без особого, впрочем, толка. Двадцатидневная луна освещает спальню, соседи давно спят. Вот вдалеке звонко прокричал петух, и тут отец стал хрипеть и задыхаться. Очевидно, мокрота, которая давно уже внушала мне такие опасения, забила ему горло. Увы, сколь тонка эта драгоценная нить! Возможно, знай я средство против мокроты… Но увы, я не Хуа То* и тайные приемы врачевания мне неведомы. Все усилия тщетны, мне остается лишь ждать, и как же это тяжело, как горько! Боги Неба и Земли – и они не сжалились надо мной, ночь быстро светлела, и уже в час Зайца дыхание отца прервалось, он словно уснул. В отчаянии я цеплялся за его бездыханное тело и просил: «Если это сон, пусть я побыстрее проснусь!» Но во сне ли, наяву ли, у меня было такое чувство, будто в кромешной тьме я лишился единственного фонаря, и, когда забрезжил рассвет, последняя надежда оставила меня. В этом мире блужданий все так: непрочные весенние цветы опадают, свеваемые ветром, и тучи скрывают осеннюю луну. А о людях и говорить нечего: все рождающиеся неизбежно умирают, всем встретившимся грозит разлука! Каждому – одному раньше, другому позже – суждено пройти по этой дороге, и только лишенный разума мог не видеть, что отец приблизился к последнему пределу. Домочадцы, даже те из них, кто совсем недавно еще бранил отца, ссорился с ним, цеплялись за его тело и проливали горькие слезы. Голоса, произносящие молитвы Будде, то и дело прерывались, и я впервые понял, что обет «стареть вместе и найти последнее прибежище в одной пещере»* еще не исчерпан.

21-й день

Монахов решили пригласить из Сиодзаки – деревеньки за девять ри отсюда, поэтому похороны назначены на завтра. Дом полон родственников, все заняты изготовлением бумажных цветов, хлопоты помогают отвлечься от горя. Солнце уже скрылось за стеной, горный петух, возвещающий вечер, улетел к западным горам, над