Страх (сборник) - Валерий Белкин

«Ну вот, только Достоевского нам не хватало», – подумал Вильгельм и спросил:

– Она ходила к адвокату?

– Никуда она не ходила, а я и обрадовался. Любила она меня, понимаешь, а я нет, но решил испробовать.

Ну любит же, почему нет? Прямо в туалете на четвертом этаже, урок шел. А она взяла и выбросилась из окна, переломала ноги, хорошо, что не умерла.

– Так, и что дальше?

– Что дальше, неужели забыл или притворяешься? Нормально, никто ничего не узнал, она молчала – любовь. Виля, я думаю, что именно это, и зачем я тогда связался с ней, сыграло такую роковую роль в моей судьбе. У меня все наперекосяк, все, – Ларс двинулся, широко шагая, дальше.

Вильгельм, глядя под ноги и стараясь не наступать на розовые лепестки, поспешил за ним.

– Ларс, не ты первый, не ты последний, я ведь тоже… – он развел руками.

– Ты про Анне?

– Кто? – удивился Вильгельм. – Ты о ком?

– Виля! Десятый класс, пушистые косы, первая немка, ты же мне сам рассказывал!

– Вообще-то, я подумал о другом. Ну ладно, память у тебя…

– Вот именно, что память. Ладно, поговорили, пока, пора, – остановился. – Значит, договорились?

– Договорились, не думай об этом, все нормально, – успокоил его Вильгельм, сел в машину и поехал в свою сторону.

«За кем я бегу или кто за мной», – усмехнулся, позабавили собственные мысли.

Анне…

Забыл о ней Вильгельм.

Так сложились обстоятельства. В те далекие времена они въехали со всем скарбом из Сибири в ГДР. Его, пятнадцати лет, посадили в шестой класс, потому всех дичился, избегал, к девчонкам-немкам и приближаться побаивался. В 10 классе она сама подошла к нему, давно уже привлекал к себе русский немец из тайги, да и старше всех на два года, выглядел по-мужски привлекательно. Он не отнекивался.

И Кристина вспомнилась. Довольно неприглядная была девица, розовые десны с зубами при смехе настолько откровенно обнажались, что Вильгельм всегда испытывал стыд и неловкость при встречах с ней, избегал смотреть в глаза. Как Ларс мог с ней сблизиться? Вспомнил, как ездила в инвалидной коляске, победно поглядывая на всех. Возила ее бесцветная хмурая подруга. Сменив коляску на костыли, вызывающе стучала ими по коридорам. К лету исчезла.

Много было шуму, и Ларс со всеми возмущался, сокрушенно качал головой. Вильгельм горячо поддерживал друга, иначе и быть не могло.

Это был единственный в школе немец, кто безоговорочно принял «scheiße Russen – говно русские». Многому научил, многое подсказал, вел за руку – Вилю и не били, и сам ни разу не подрался в школе. Упала «стена», и, как и многие другие, они вместе из Марцана поспешили переехать в Западный Берлин. После получения диплома в универе разошлись по собственной воле, не осуждая и не оправдываясь, просто устав от ненужной близости, да и тяготили наспех данные обещания, доскональное знание жизни другого. Одинокими не остались, примкнули к тем, с кем было полегче.

Свадьбы сыграли почти одновременно, все еще сказывалось юношеское стремление не запоздать, не отстать от друга, в чем-то помочь, благо, и невесты оказались подругами.

Затем Ларс пропал из жизни Вильгельма. На какой-то встрече услышал от знакомых, что тот обзавелся всем, что могут дать деньги, и даже больше, что играл видную роль в компании, что сгорел на меди и дереве из России. Год назад возник в Берлине с семьей, встретились как сослуживцы на фирме, поставили сразу руководителем отдела, сообщил он тогда снисходительно. Порадовались.

Откровенность друга и вернула в те лучшие их годы, и обеспокоила. Прогулка, начавшаяся так невинно, закончилась раскаянием и покаянием. Насколько искренним – такой вопрос он себе не ставил, как и священники на исповеди не спрашивают прихожан, просто выслушивают и хороших, и плохих, и никаких. Тайны есть у каждого человека, но не все рискуют их себе-то до дна раскрывать, чаще недомолвки, принцип умолчания, потому так напугало неожиданное доверие Ларса. Время горячих детских излияний закончилось. У мужчин признание в наглухо забытом дурном рождается в минуты душевной слабости, и Ларс не простит, что старый друг видел его раскисшим.

Вильгельм давно подозревал, что с Ларсом происходит что-то неведомое, которое сегодня и раскрылось. Три года назад невидимым для всех являлось и происходящее с ним. Не по своей воле отказался он тогда от пациента-подростка, словно выбросил его, как Ларс Кристину из окна. И испугался возникшему сравнению, хотя оно верно передавало случившееся. Долгое время тяготило чувство вины перед ребенком, совершенно не знакомому с жизнью и не понимающему того, что может толкать человека на необдуманные поступки. Не давала покоя и обида взрослого мужчины на мальчишку, который посмел ни разу после отъезда ни позвонить, ни спросить о здоровье, ни рассказать о себе.

Как в свое время Вильгельм, так и Ларс бичует, обвиняет себя в тайной отчаянной надежде на оправдание и на душевное успокоение, которые подарит тот, кто слышит все. Но никто никого не слышит, и никто никому услужливо не подправит прошлое, детство с верой в чью-то бескорыстную помощь извне закончилось. Да и нуждается ли Кристина в напоминании о костылях или тот же пациент в напоминании о боли, нанесенной ему пожилым, в годах русским из Берлина?!

На ум пришли слова бабушки: «Берегись, за грехи свои придется расплачиваться». Она в Сибири истово держалась религии, осуждала живущих без Бога. «Болезни, несчастья, неудачи в жизни и есть штраф за дурные поступки каждого из нас». И с ожесточением припоминала воющего от предсмертного ужаса коммуниста в больнице, где работала. Бога призывал, умолял простить и дать пожить, пожить. Не вышло, забрал Он его к себе. И Виля пугался в те годы всего, не зная, что – грех, а что – не грех. Верил или нет в загробный суд – таких вопросов себе не ставил, но при случае всегда напоминал маленькому сыну о всевидящем и все знающем Отце нашем. Сонливый и вялый, тот лениво соглашался. А после скорой и мучительной смерти бабушки угрюмо сказал, за какие же грехи так сурово покарали бедную старушку. И добавил, что органика подвержена старению и изменениям, а чья это воля, Божья или природы, не узнать.

Дома жены не было, ушла прогуляться. У сына сидел гость, любезно представился – Ян.

Вильгельм не видел раньше этого юношу здесь, хотя знал всех друзей Грегора, но, что удивляло, тот довольно часто их изгонял, а может, они сами уходили. Мельком оглядел нового друга, остался не совсем доволен выбором сына, пожелал им доброго вечера и ушел к себе. Накопились письма, счета, различные извещения. Устало сел за стол, посмотрел на аккуратную стопку бумаги и вновь задумался.

Что-то из детства неприятное, чуждое напомнил неожиданно этот мальчик, но что или кого… Вильгельм поежился, при разговоре паренек не сводил с него бесцветных глаз с нацеленными черными зрачками. Смешно шевелился удлиненный тонкий нос и подергивалась щетинка редких усиков над тонкими губами. И, как завершение, голос, голос сытой души, довольный и жирный. «Не пристало ему носить имя Ян», – вынес Вильгельм приговор. Оно навеки закрепилось за бывшим воспитанником из нежилой больничной палаты. И поразился тому, что сегодня настойчиво возникают следы прошлого, принося ненужные раздражение и тревогу. Взрослый мужчина, что бы ему сейчас до того, что исчезло, но вот, поди же ты, затянулось.