Опальная красавица - Елена Арсеньева

Уже в Нижнем Новгороде, отдыхая в Елизаветиной постели,играя ее косою, Вольной, посмеиваясь, поведал, что ему на гауптвахте, конечно,сперва тяжеленько пришлось: и железной сутуги [5] отведал; и «монастырскиечетки» поносил, то есть на шею ему надели тяжелый стул, использовав его вместорогатки и кандалов; и к притолоке его подвешивали на вывернутых руках. Но онвсе балагурил, отшучивался, да столь едко, что солдаты прониклись к немувеличайшим отвращением и наконец кинули в холодную, намереваясь продолжитьдопрос.

Конечно, ежели б стражники только могли предположить, что имв лапы попался сам Гришка-атаман, Вольной не отделался бы так легко. Сейчас внем предполагали мелкого воровского пособника. Бог весть, что случится завтра.Следовало смыться, прежде чем кому-то в голову придет губительная догадка.

У Вольного всегда имелся в кармане и под стельками сапогнужный воровской припас: отмычки, ножички, напильнички. Увы, караульныйоказался малым сведущим и выпотрошил все его тайники. Как говорится, сыскалсядока на доку!

Ежели б Вольной мог, он бы, конечно, приуныл, однако такогочувства он сроду не испытывал, как всегда уповая на свою невообразимую удачу.

И она его не подвела!

В холодной, кроме него, была заточена молоденькая разбитнаябабенка, которая третьего дня поскандалила со своим сожителем, а расхлебыватьвыпало стражнику, явившемуся разнимать дерущихся: горшок с горячими щами,летевший в провинившегося ухажера, угодил в голову солдатика и чуть не отправилего на тот свет.

Мужик, оказавшийся проворнее всех, сбежал, стражникаповолокли к лекарю, бабу выпороли и кинули в подвал – охладить страсти.

Как уж сговорился с нею Вольной, что сулил, на что сманивал,бог весть, только дело кончилось тем, что в подвале поднялся страшный крик истон: бабенка вопила, что вот-вот помрет, что уже померла... Сердобольныйкараульный отпер двери и свел несчастную на двор, где получил доброго леща отВольного, переодетого, как мы знаем, в женскую справу, и грянулся оземь, а«проклятущая баба» с необычайным проворством перескочила двухсаженный забор – ибыла такова.

Выслушав сию историю, которую острослов Вольной сумелповедать с неподражаемым юмором, Елизавета хохотала до изнеможения, восхищаясьудальством и проворством своего любовника. Проснувшись же среди ночи,задумалась о подробностях сего невероятного побега.

Да уж, наверное, не только словесно улещал Вольной своюсокамерницу! Кто-кто, а Елизавета прекрасно знала, как умеет сей ласковый змийзаползти в самое сердце, внушив женщине, что, пособив ему, она действует ксобственному благу. И, наверное, ублажив доверчивую бабенку по всем статьям, ончто-то посулил ей на будущее, иначе едва ли бежал бы с ярмарки так поспешно,будто за ним гнались черти. Вернее, чертовки. Не только солдат опасался он. Ох,не только!..

Эти мысли были Елизавете нужны, будто яблоку червоточина.Она гнала их изо всех сил, но не могла отогнать.

Самая малая тревога всегда причиняла ей множество лишнихбеспокойств, более воображаемых, чем действительных, как это вообще свойственноженщинам, не имеющим в жизни иной путеводной звезды, кроме сердечной страсти.Для них не писан иной закон, кроме любовного. И всякое от него отступление –истинная трагедия, хотя любой человек, сердце которого спокойно, счел бы, чтовсе это – буря в стакане воды.

Минуло время безнадежности и отчаяния, когда ей было всеравно, к кому прилепиться душой и телом, лишь бы забыться. Понимая, что Вольнойбыл всего лишь случайной картою, вовремя выпавшей из колоды судьбы, она все жехотела жить с ним одной жизнью, идти одним путем, но чувствовала, что дороги уних разные; и чем дальше, тем больше они расходятся. Впервые в жизни задумаласьЕлизавета над тем, что для истинного счастья мало только телесного блаженства.Не зря сказано в Писании о муже с женою: «Да будут двое дух един».

Дух един – не плоть!..

Вольной был весьма неглуп и не мог не понимать перемены в еенастроении. Не потому ли с такой многозначительностью опускал подробностисвоего общения с той бабенкою? Он как бы хотел показать Елизавете своюнезависимость от нее, свою вседозволенность и свободу... Ну, Вольной, он и естьВольной!

Эти мысли были слишком сложны, неразборчивы и мучительны,Елизавета скоро устала обижаться и терзаться из-за каких-то вымыслов ипредположений. Она уснула вновь. Но и во сне преследовала ее мысль, что Вольнойсвоим рассказом хотел так или иначе причинить ей боль, заставить ревновать,мучиться... Он тоже пытался подчинить ее своей власти. Как будто мало быловласти любви!

Именно с этой ночи их отношения стали исподволь изменяться.И даже в самой страсти появился едва уловимый оттенок мстительности.

К шайке Гришки-атамана приблудились двое беглых строиловскихкрепостных: Данила-волочес и Федор Климов (не ошибался-таки следователь!).Елизавета, которая не находила ни малейшей радости во владении живыми людьми каксобственностью, не замедлила подписать обоим вольные. После этого Климоввыпросился из воровской ватаги (рисковое ремесло, в отличие от Данилы, нималоне влекло его, да и смерть Марьяшки сильно поразила душу, вселив в нее глухое,неизбывное отчаяние) и пристроился на освободившееся место сторожа на городскомкладбище. Место сие, считавшееся почтенным и вполне хлебным, пустовало, ижелающих занять его не находилось довольно долго, ибо трое предшественниковКлимова один за другим померли насильственной смертью, а с ними и молодойдьячок из кладбищенской часовенки, после чего она опустела.

Уж на что Елизавета вела жизнь уединенную и замкнутую, но донее доходили слухи об этих убийствах, случавшихся четыре года подряд непременноперед Пасхою. Тела жертв впоследствии были найдены заброшенными на свалку илиспрятанными в лесу, или просто в придорожной канаве. Они поражали сходствомспособа умерщвления. Все оказались истыканы, исколоты, словно бы для того,чтобы скорее истекли кровью. Однако впоследствии, очевидно уже после смерти,обмыты; так что ни на белье, ни на одежде, ни на самих телах крови не было.Изумляло, чем эти несчастные могли подать повод к такому злодейству? Без целисие не могло быть сделано никем и никогда, а между тем повторялось из года вгод. Обычный душегубец удовольствовался бы одним убийством; этим словно быруководила некая важная, таинственная сила... Самое страшное, что всепроисходило именно под Пасху, уподобляя в сознании народном этих мучеников –мученику-Христу.