Несбывшаяся весна - Елена Арсеньева

Охтин только головой покачал:

– Россия – одна. Такая или не такая – одна! А мы с тобойничего не решаем. От нас уже ничего не зависит, понятно? Мы можем быть толькосо своими – какими бы они ни были, главное, что с русскими, – или с врагами. Яне могу, не хочу быть с врагами! Поэтому должен сделать хоть что-то, если нафронт не берут.

Поляков пытался его переубедить, но напрасно. Они рассталисьвраждебно, и все три недели, прошедшие со времени отъезда Охтина, он лелеял всвоей душе эту враждебность, стараясь убедить себя, что был прав, однако невыдержал – сорвался в Кузнечную пристань, воспользовавшись первым же предлогом.И сейчас клял себя, что не поехал раньше. Хотя бы на день! Как он будет жить,что будет делать, если не станет Охтина?!

– Я спрашиваю – понятно? – спросил он, по-прежнему не глядяна Дудака.

– Так точно… – едва слышно выдохнул тот.

Наконец Поляков повернул голову и посмотрел на младшеголейтенанта.

Тот покачнулся. Показалось, будто его лица коснулся открытыйогонь.

– Он жив? Быстро говорите – жив?

Дудак туго сглотнул, но ничего не смог ответить – пожалплечами.

– Где он?

И снова Дудак молчал, чудилось, бесконечно долго, прежде чемнашел в себе силы прошептать:

– В сарае…

– Садитесь в машину, – приказал Поляков, снова подавляяискушение выхватить пистолет из кармана и начать палить, пока хватит пуль. –Показывайте дорогу.

Садясь сам, он мельком взглянул на Тарасова. У того отлюбопытства даже уши заострились. Можно представить, что́ он будетдокладывать начальству! Если Григорий Алексеевич еще жив, его надо вывезтиотсюда – как можно скорей. Потом нужно будет заняться созданием легенды осекретном сотруднике. Без вопросов в управлении не обойтись! Придется заднимчислом написать заявление, доносы, которые якобы принадлежали перу секретногосотрудника Охтина, вернее, Москвина… Какую кличку ему дать? Нет, это все потом.Это мелочи. Сейчас главное – его жизнь!

– Вон туда, – чуть слышно пробормотал сидящий сзади Дудак. –Налево. За домом с серой крышей.

– Да тут везде серые, – хмыкнул Тарасов, сворачивая в узкийпроулок. – Прогнили все. Сюда, что ль?

– Сюда…

Поляков выскочил, когда «эмка» еще тормозила. Ногой ударил внебрежно прикрытую створку ворот приземистого сарая. Влетел внутрь – и словнобы наткнулся на истерический женский крик.

Замер, опешив. Сзади возбужденно дышал Тарасов.

– Иха… – пробормотал он. – Веселые дела. Это что ж, лазареттакой? Или, подымай выше, санаторий?

Сквозь щелястую крышу сквозил холодный свет. Видно было, чтона земле, в грязи, в кучку собрано сено, на него набросаны еловые ветки. Нажалкой подстилке лежал человек. Над ним стояла на коленях простоволосая женщинав замызганной телогрейке, пытаясь прикрыть собой, и с ужасом косилась навошедших.

– Он умирает! – крикнула, поднимая заплаканное, измученноелицо с опухшими от слез глазами. – Не надо, не трогайте его!

Поляков покачнулся, увидев седую, сплошь седую головуОхтина, лежащую на какой-то серой тряпке.

– Всем выйти, – прохрипел, покосившись на Тарасова. –Проследите, сержант.

Дудак, предусмотрительно не решившийся сунуться дальшепорога, покорно отпрянул на улицу.

– Пройдите, гражданка, – сказал Тарасов, потянув женщину заплечо. – Пройдите, сказано.

– Я его не брошу! – оттолкнула шофера женщина. – Он меняспасал, я его не брошу.

«Значит, дядя Гриша за нее вступился», – подумал Поляков,ощутив такое же жгучее желание убить эту женщину, как и Дудака.

– Иди… – донеслось снизу чуть слышное – и все замерли:умирающий заговорил. – Иди, не бойся. Мне надо с ним…

Женщина покорно поднялась, всхлипнула, зябко втянула головув ворот грубого самовязаного свитера, торчащего из телогрейки.

– Платок свой забери, – прохрипел Охтин, пытаясь приподнятьголову. – А то умру, побоишься взять.

– Нет, нет, не надо! – Женщина опрометью кинулась из сарая,тяжело волоча за собой калоши, сваливавшиеся с ботинок, и Поляков, взглянув наее растрепанные, свалявшиеся, давно не мытые волосы, вдруг понял, что сераятряпка под головой Охтина – никакая не тряпка, а шерстяной платок женщины.

Он подошел ближе.

Седые волосы, белое, без кровинки лицо, потонувшие в черныхтенях глаза. Серые губы. Какая-то бесформенная тряпка, покрытая ржавымипятнами, торчала из-под полы ватника.

Кровь!

– Дядя Гриша… – пробормотал Поляков и по тому, что лицоОхтина вдруг приблизилось, понял, что опустился рядом с раненым на колени. – Тычто? Ты что это затеял?

– Прости, Гошка, – сорвался легкий вздох с губ Охтина. – Тыменя прости… я тебя оставляю…

– Дядя Гриша…

– Сволочи, какие же сволочи! – чуть слышно бормотал Охтин. –Это же их народ, здесь же не заключенные! Они хотят, чтобы измученные женщиныдля них окопы рыли… они… Кого же защищают те, кто сейчас на фронте стоит противгитлеровцев?

«Таких, как я и тот, кто в тебя стрелял», – подумал Полякови поднял с грязного пола, засыпанного сенной трухой, безжизненную, холоднуюруку Охтина.

– Дядя Гриша!

– Да что ты заладил? – шепнул Григорий Алексеевич, и нагубах его запузырилась кровавая пена. – Других слов не знаешь, что ли? Помню я,как меня зовут. Все помню. Увези ее. Прошу, увези.

– Кого?

– Ты ее видел. Это она. Мы у нее в долгу.

– Кто? Почему?

– Увези ее отсюда, – повторил Охтин и подавился кровавымсгустком, внезапно вылетевшим из его рта.

Поляков ничего не успел сказать, ничего не успел спросить.Какое-то мгновение – нет, меньше… и он остался один.

Один .