Прощай, оружие! - Эрнест Хемингуэй

Когда я вернулся на виллу, было пять часов, и я пошел туда,где мыли машины, принять душ. Потом я составлял рапорт, сидя в своей комнате уоткрытого окна, в брюках и нижней рубашке. Наступление было назначено напослезавтра, и я должен был выехать со своими машинами к Плаве. Уже давно я неписал в Штаты, и я знал, что нужно написать, но я столько времени откладывалэто, что теперь писать было уже почти невозможно. Не о чем было писать. Япослал несколько открыток Zona di Guerra [военная зона (итал.)], вычеркнув изтекста все, кроме «я жив и здоров». Так скорее дойдут. Эти открытки оченьпонравятся в Америке — необычные и таинственные. Необычной и таинственной былавойна в этой зоне, но мне она казалась хорошо обдуманной и жестокой посравнению с другими войнами, которые велись против австрийцев. Австрийскаяармия была создана ради побед Наполеона — любого Наполеона. Хорошо, если бы и унас был Наполеон, но у нас был только II Generale Cadorna, жирный иблагоденствующий, и Vittorio-Emmanuele, маленький человек с худой длинной шеейи козлиной бородкой. В правобережной армии был герцог Аоста. Пожалуй, он былслишком красив для великого полководца, но у него была внешность настоящегомужчины. Многие хотели бы, чтоб королем был он. У него была внешность короля. Онприходился королю дядей и командовал третьей армией. Мы были во второй армии. Втретьей армии было несколько английских батарей. В Милане я познакомился сдвумя английскими артиллеристами оттуда. Они были очень милые, и мы отличнопровели вечер. Они были большие и застенчивые, и все их смущало и в то же времяочень им нравилось. Лучше бы мне служить в английской армии. Все было бы проще.Но я бы, наверно, погиб. Ну, в санитарном отряде едва ли. Нет, даже и всанитарном отряде. Случалось, и шоферы английских санитарных машин погибали. Ноя знал, что не погибну. В эту войну нет. Она ко мне не имела никакогоотношения. Для меня она казалась не более опасной, чем война в кино. Все-таки яот души желал, чтобы она кончилась. Может быть, этим летом будет конец. Можетбыть, австрийцев побьют. Их всегда били в прежних войнах. А что особенного вэтой войне? Все говорят, что французы выдохлись. Ринальди рассказывал, чтофранцузские солдаты взбунтовались и войска пошли на Париж. Я спросил его, чтоже было дальше, и он сказал: «Ну, их остановили». Мне хотелось побывать вАвстрии без всякой войны. Мне хотелось побывать в Шварцвальде. Мне хотелосьпобывать на Гарце. А где это Гарц, между прочим? Бои теперь шли в Карпатах.Туда мне не хотелось. Хотя, пожалуй, и это было бы недурно. Не будь войны, ямог бы поехать в Испанию. Солнце уже садилось, и день остывал. После ужина япойду к Кэтрин Баркли. Мне хотелось, чтобы она сейчас была здесь со мной. Мнехотелось, чтобы мы вместе были в Милане. Хорошо бы поужинать в «Кова» и потомдушным вечером пройти по Виа-Манцони, и перейти мост, и свернуть вдоль канала,и пойти в отель с Кэтрин Баркли. Может быть, она пошла бы. Может быть, онапредставила бы себе, будто я — тот офицер, которого убили на Сомме, и вот мывходим в главный подъезд и швейцар снимает фуражку и я останавливаюсь уконторки портье спросить ключ и она дожидается у лифта и потом мы входим вкабину лифта и он ползет вверх очень медленно позвякивая на каждом этаже апотом вот и наш этаж и мальчик-лифтер отворяет дверь и она выходит и я выхожу имы идем по коридору и я ключом отпираю дверь и вхожу и потом снимаю телефоннуютрубку и прошу чтобы принесли бутылку капри бьянка в серебряном ведерке полномльда и слышно как лед звенит в ведерке все ближе по коридору и мальчик стучитсяи я говорю поставьте пожалуйста у двери. Потому что мы все с себя сбросилипотому что так жарко и окно раскрыто и ласточки летают над крышами домов икогда уже совсем стемнеет и подойдешь к окну крошечные летучие мыши носятся наддомами и над верхушками деревьев и мы пьем капри и дверь на запоре и так жаркои только простыня и целая ночь и мы всю ночь любим друг друга жаркой ночью вМилане. Вот так все должно быть. Я быстро поужинаю и пойду к Кэтрин Баркли.

За столом слишком много было разговоров, и я пил вино,потому что сегодня вечером мы не были бы братьями, если б я не выпил немного, ия разговаривал со священником об архиепископе Айрленде, по-видимому оченьдостойном человеке, об его несправедливой судьбе, о несправедливостях поотношению к нему, в которых я, как американец, был отчасти повинен, и о которыхя понятия не имел, но делал вид, что мне все это отлично известно. Было быневежливо ничего об этом не знать, выслушав такое блестящее объяснение сутивсего дела, в конце концов, видимо, основанного на недоразумении. Я нашел, чтоу него очень красивое имя, и к тому же он был родом из Миннесоты, так что имявыходило действительно чудесное: Айрленд Миннесотский, Айрленд Висконсинский,Айрленд Мичиганский. Нет, не в том дело. Тут дело гораздо глубже. Да, отец мой.Верно, отец мой. Возможно, отец мой. Нет, отец мой. Что ж, может быть, и так,отец мой. Вам лучше знать, отец мой. Священник был хороший, но скучный. Офицерыбыли не хорошие, но скучные. Король был хороший, но скучный. Вино было плохое,но не скучное. Оно снимало с зубов эмаль и оставляло ее на нёбе.

— И священника посадили за решетку, — говорил Рокка, —потому что нашли при нем трехпроцентные бумаги. Это было во Франции, конечно.Здесь бы его никогда не арестовали. Он утверждал, что решительно ничего незнает о пятипроцентных. Случилось все это в Безье. Я как раз там был и, прочтяоб этом в газетах, отправился в тюрьму и попросил, чтобы меня допустили ксвященнику. Было совершенно очевидно, что бумаги он украл.

— Не верю ни одному слову, — сказал Ринальди.

— Это как вам угодно, — сказал Рокка. — Но я рассказываю обэтом для нашего священника. История очень поучительная. Он священник, он еесумеет оценить.

Священник улыбнулся.

— Продолжайте, — сказал он. — Я слушаю.

— Конечно, часть бумаг так и не нашли, но все трехпроцентныеоказались у священника, и еще облигации каких-то местных займов, не помню точнокаких. Итак, я пришел в тюрьму, — вот тут-то и начинается самое интересное, — истою у его камеры и говорю, будто перед исповедью: «Благословите меня, отецмой, ибо вы согрешили».

Все громко захохотали.

— И что же он ответил? — спросил священник.