Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный

сна, льняные волосенки — дыбом. Зажмурился от яркого солнца. Приоткрыл чуть-чуть вздрагивающие, слегка припухшие веки, увидел у колодца отца, побежал к нему.

— А, проснулся, — не разгибаясь, проговорил Тимофей. — Ну-ка, окати.

Сережка вылил оставшуюся в ведре воду на спину отца.

— Ух, здорово! — простонал от удовольствия Тимофей. — Ох, сердце зашлось. — Вода ручьями стекала с его кудрявых волос. Тимофей мотал головой, выигрывал губами: — Бррр, бррр...

Сережка, наклонившись, заглядывал в лицо отца, звонко смеялся.

— Теперь становись ты, — растираясь полотенцем, сказал Тимофей.

Сережка с восхищением смотрел на покрасневшую, иссеченную шрамами, мускулистую грудь отца. А Тимофей достал из Колодца ведро воды, продолжал:

— Хочешь быть сильным — становись.

Конечно, Сережке хотелось быть сильным. Он подошел к отцу, широко расставил ноги, наклонился. И сразу же завизжал, едва вода коснулась его тела.

Тимофей пропел присказку, которую в далеком детстве, купая его, пела над ним мать:

...Ластовочка, ластовочка,

Пригладь головочку...

Сережка визжал храбро, с восторгом. А Тимофей продолжал:

...Котя, котя, вылей воду.

Вылей воду на колоду

Щедрым ведром,

Коромыслечком...

— Теперь Гринька и вовсе забоится меня, — сверкая глазенками, сказал Сережка. — Вот еще поборюсь с тобой... — И налетел молодым бычком, стараясь сдвинуть отца с места.

Тимофей схватил сына, прижал к себе. На церковной колокольне ударило: «Баммм, баммм, баммм...»

— Сегодня, Серега, не будем бороться.

Сережка недоумевающе посмотрел на отца.

— Что-то не хочется, — сказал Тимофей.

Он и в самом деле испытывал какое-то неприятное чувство. Много смертей видел Тимофей на своем веку. Сам умирал от сабельных ран. Вон какие метки на груди и плечах остались. Сам убивал, с гиком врезываясь в ряды врагов. Но почему те смерти не волновали Тимофея так, как эта? Никогда не было на душе так скверно  как сейчас. При жизни отца они были чужими. Они были непримиримыми врагами. Неужели голос крови способен заглушить голос рассудка, поколебать убежденность, примирить непримиримое?

Он завтракал молча. Хмурился, досадуя на себя. Старался разобраться в охвативших его чувствах.

— Сегодня похороны, — осторожно сказала Елена. — Зашел бы... Проститься.

Тимофей хмуро молчал.

Елена вопросительно и как-то испуганно глянула на мужа:

— Отца ведь...

Тимофей покосился на нее:

— Забирай Сережку и иди. А я уже простился. Давно простился.

— Как знаешь, — обронила Елена.

Она хорошо изучила характер Тимофея — вспыльчивый, но незлобивый. В Тимофее как бы уживались два прямо противоположных начала: жестокость, вошедшая в него в суровые годы борьбы, и прирожденная, унаследованная от матери, мягкость, покладистость. В одном случае в нем побеждало злое, непреклонное, в ином — доброе, уступчивое. Не всегда его решения были верны. Порой он ошибался. Но даже в ошибках был искренен. Его поступки меньше всего объяснялись внешними причинами, личной заинтересованностью. Он поступал так, как считал нужным. И Елена поняла его состояние, ощутила происходившую в нем борьбу. Она знала, что об этом будут судачить всякое, и осуждая Тимофея, и оправдывая его. Уже сейчас толкуют, мол, доконал Авдея сынок, и кивают на Тимофея. Другие на Михайла и Анну указывают. Дескать, подмешали старому зелье, чтоб скорее наследство к рукам прибрать. Сказано, на чужой роток не набросишь платок.

Людского наговора Елена не боялась. Что ей молва? Она была выше этого. Она считала своим долгом проститься с покойником. И она простится, проводит на кладбище. А если Тимофей решил иначе, — это его дело. Никто и ничто не заставит его пойти против своей воли. И Елена уже мягче сказала:

— Мы не будем задерживаться.

Тимофей собирался поработать на строительстве дома. Последнее время дела там почти не двигались. Тимофея поглотили новые заботы. Очень редко выдавались свободные часок-другой. Только по воскресеньям, да и то не всегда, удавалось кое-что сделать. А к зиме хотелось бы устроиться уже под своей крышей.

Конечно, Елена тоже отдавала все свободное время строительству. Но какие у нее силы? Маленькая, хрупкая, она хлопотала целыми днями и на работе, в школе, и по хозяйству, и на строительстве. Бралась за любое, даже непосильное дело. И всегда случалось так, что Тимофей подхватывал это дело, незаметно оттеснял подругу, оставляя ей самое легкое да то, с чем по-настоящему может справиться лишь женщина. Он все так же, как и в первые годы совместной жизни, души не чаял в своей жене. Любовь эта становилась все крепче, самоотверженней. Внешне он почти ничем не выражал своих чувств. В его обращении с Еленой преобладала грубоватая нежность, свойственная физически крепким людям. Иногда он позволял себе подшучивать над ней, поддразнивать, как делал это с Сережкой. Она не обижалась. Она знала: Тимофей — непрактичный человек, большой ребенок. И любила его такого, каков он есть, со всеми его достоинствами и недостатками. Подсознательным чутьем женщины она улавливала свое превосходство над мужем и относилась к нему так же, как и к сыну, со снисходительностью взрослого, многоопытного человека.

3

Дом Пыжовых — как потревоженный улей. У входа толчея. Мужики снимали картузы, крестились широким крестом, молча, со стороны, смотрели на помело Авдеевой бороды. Бабы сначала норовили осмотреть хоромы. Анна направляла их:

— Не здесь усопший. Вон туда...

Но и попав к покойнику, перво-наперво окидывали любопытным взглядом помещение, обстановку, а потом уж, мельком взглянув на преставившегося, подводили глаза под лоб, степенно крестились.

Комната пропахла сладковато-удушливым запахом херувимского ладана. Люди переминались с ноги на ногу, перешептывались, качали головами. Задние поднимались на носки. Цепкие крестьянские глаза схватывали каждую мелочь. Часы остановлены — правильно, по обычаю. А вот что касаемо самих часов — таких мужики отродясь не видывали: под стеклом, с двумя большими сияющими маятниками. Зеркало закрыто — тоже верно, по-христиански. Плохо, что простыня накинута. Надо бы чем-нибудь темным. Граммофон следовало бы убрать на такой случай. Не иначе пыль в глаза пускают. И так известно всем, что этот граммофон — один-разъединственный на весь Крутой Яр.

Как живой лежал Авдей. Да и то сказать — ни дня не болел. Будто соснул на какой часок, а перед тем крепко поругался. Серьезный, сосредоточенный лежал. И крест в руке, как палка. Вот-вот проснется и начнет дубасить.

Но отбушевал свое Авдей. Старая Марфа нет-нет и махнет над его лицом веточкой вербы, отгоняя назойливых мух.

Рядом с Марфой сидела Парася — невероятно толстая, отечная баба. Убогая. Как-то давно