Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный

Выпить, конечно, тоже был не дурак — не без того. Но ума не пропивал. Не от себя греб — к себе. Веселостью его тоже бог не обидел. И достаток у них в семье, и Степанида понесла. Ну и жили б себе да радовались, коль уж так подошли друг другу.

Не знает Марфа, что там у них произошло-приключилось, какая кошка перебежала дорогу. Или правда втюрился в кого Петро, или от зуда жениного успокоения искал, только явилась как-то Степанида сама не своя. Плачет, а ничего не говорит. И плачет-то не по-бабьи, а с какой-то злой лютостью. Схватила утюг и ну колотить по вздутому животу. Колотит и присказывает:

«Изничтожу проклятое семя! Изничтожу!»

Совсем ума лишилась. Слыханное ли дело: дитя, что и света божьего не видело, проклясть?! Смерть ему накликать! Еле успокоили Степаниду, усовестили.

Обошлось. Вернулась она к Петру. Родила Танюшу. Утихло все. Зажили мирно. Да все нет у нее материнской ласки к дитю. Будто оно, несмышленое, виновато в чем-то. Каких только бед не накликает на его голову! Как только не обзывает!

А это пришла с вечера да задержалась, в ночь осталась. Отец на смертном одре, а они перегрызлись. Срамота одна. При людях глаза под лоб подпускают да кресты кладут, а ночью никто не поднялся постоять у покойника.

Была у Марфы одна отрада в этом дом$ — Антонида. С ней долгие вечера коротала она в своем флигеле. То вяжет рукавички Егорке и плетет, плетет ему были-небылицы. То Фросе про свои девичьи лета рассказывает. Поднялась девка — семнадцать годов. Красавица. Крепкая, ладная, бровастая. Хоть сейчас под венец. А что? В николаевские времена и в шестнадцать замуж отдавали. Только у Фроси, видать, иное на уме. В ликбез ходит, учится.

«Зараз, — говорит, — бабушка, без грамоты никак нельзя».

Одно не нравилось Марфе — пошла Фрося в ликбез и церковь забыла. Егорку тоже туда не затянешь. Меньшим был — заберется под кровать и сидит там, пока не уйдешь не докликавшись.

Но и это прощала Марфа любимым внукам.

«Может, к тому идет?» — думала она порой, и сама под ударами судьбы разуверяясь в том, есть ли он — всевышний. Однако после таких мыслей еще с большим рвением била поклоны, замаливая и свои, и своих близких грехи.

Была у Марфы одна отрада — Антонида, да и той лишили. Незадолго до смерти Авдей выставил невестку. Все не решался. Ждал Василия. Побаивался. Всяко в жизни бывает: какие бы дорожки ни топтал человек, а все к дому прибивается. Да все больше и больше убеждался Авдей: не придет Василь, если даже и цел в кутерьме этакой остался. Уж больно густо политы те дорожки кровью. И выставил Антониду.

«Доколь будешь сидеть? — сказал он. — Мой двор женихи обминают. Поживи на стороне, може, найдется кто».

«Креста на вас нет, — ответила Антонида. — Балакаете такое. У меня дочка — невеста...»

Не за себя, за детей испугалась Антонида. Кинулась в сельсовет, защиты искать. Сказали:

«Только и делов нам опекать шкуровский послед. Ворон ворону глаз не выклюет».

Еле приплелась Антонида домой — подавленная, растерянная. Что она детям скажет? То, что от рождения тяжкий крест понесли? Да разве они виноваты в чем? Разве им отвечать за грехи отца, которого и не помнят, отца, который отвернулся от детей своих? А кто знает об этом! Видели люди: приезжал Василь, вся грудь в крестах царских, на рукаве череп »нашит. Шкуровцы тогда человек двадцать расстреляли. Не забывается такое. Ой, нет, не прощается. Сиротские да вдовьи слезы — горючие. Авдей тоже не одну семью обездолил. В глазах людей все гнездо пыжовское — разбойное.

Смирилась Антонида, съехала со двора. А куда податься? Чем жить? С горем пополам устроилась у Пастерначки — одинокой старушки, растерявшей мужа и сынов. Спасибо, Елена при сельпо определила уборщицей и сторожихой. Фрося в бригаду путейскую пошла — рабочей. Глянет Марфа, как она мимо родного подворья домой поспешает — грязная, одежонка на ней кое-какая, лицо ветром и морозом посечено, губы черные, в трещинах — и сердце зайдется:

«Боже, за что мучения такие?!»

А Фрося смеется:

«Все хорошо, бабушка».

В глазах веселость озорная играет.

«Чему же радоваться, детка? — спросит, бывало, Марфа. — На себя погляди. Девичье ли это дело?» И головой печально покачивает, Фрося еще пуще заливается. А потом вдруг строже станет.

«Социализм, бабушка, строим. Слыхали про такое?»

Подивилась Марфа на Фросю: совсем иная стала — бедовая. И говорит по-ученому. А поглядеть, так и удивляться-то нечему. Про социализм этот самый и Марфа слыхивала, даром, что неграмотная вовсе. Да и Тимоша говорил. Он тоже ученье какое-то окончил. Кочегарил. Потом помощником механика поставили. В поездах, значит. Как сатана ходит — одни глаза светятся.

«Не зря кровь проливали, маманя, — задористо щурился. — Державу свою железную накрепко сколотим. Никакая контра не возьмет! Зубы обломает!»

Насчет железной индустриализации Марфа тоже имеет понятие. Ходили же по дворам, брали деньги, кто сколько даст. На временное пользование. Стало быть, взаймы, пока заводы построят. И будто даже выиграть можно. Авдей шипел:

«Ну и жизнь, ни дна ей, ни покрышки. Что ни затеют эти большевики — все мужик отдувайся! Все с его души тянут! То силой забирали, а ныне — вынь да поклади. Налог, а поверх него еще и самообложение. Чем же это самообложение от разверстки рознится? Все обмеряют: и землю, и скотину, и инвентарь, и тягло. Столько-то должен отдать. И ни фунта меньше. Э-эх, пропади оно пропадом!»

Марфа услышала скрип половиц, дверей. Дом просыпался. Чертыхнулся Михайло хриплым после сна голосом. Звякнул подойник — Анна доить пошла. Заглянула Степанида и скрылась. Вошла Евдокия. Небрежно осенила себя крестом. Постояла. Зевнула, перекрестила рот. Вышла. Ударил церковный колокол: «Баммм... баммм... бамм..» — азмеренно, монотонно.

По покойнику.

2

Пробудившаяся степь умылась росой и, подставив свой лик солнцу, задышала часто, радостно. С полей полились медвяные ароматы татарника, буркуна, терпковатый полынный дух, чебрецовая сладость. Крутой Яр утопал в этих запахах — волнующих, свежих. Потом из труб повились дымки. Запахло жженым кизяком, печеным хлебом, парным молоком. Мычали коровы. Хозяйки выпроваживали их за ворота, и они приставали к череде, медленно брели на выгон. Хлесткими винтовочными выстрелами щелкал кнут пастуха. Покрикивал на коров Егорка Пыжов, устроившийся в подпасках. Стадо взбило остро пахнущую коровьими блинами пыль. Она повисла в воздухе, вобрав в себя остальные