Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный

копытом сухую, гулкую землю. Громов подошел к нему, похлопал по лоснящейся холке, грузновато кинул свое крепко сбитое тело в седло и будто влип в него. Подбирая повод, сказал:

«На хуторах уже зашевелились, сволочи. Быка общественного отравили на Тоненьком... — Тронул коня, крикнул: — Днями заскочу!»

Утро было необыкновенно чуткое. В чаще яра особенно ощутимы были звуки пробудившегося дня: там стукнула калитка, там, совсем по-гусиному, кигикнул колодезный журавель, загремели ведра, проскрипела арба. В сторону Ясногоровки шел на подъем груженый состав. Паровоз тяжело отдувался, пробуксовывал. В хвосте состава, напрягаясь, повизгивал толкач.

Уже месяц, как обходит верзиловский дом деповский вызывалыцик. Уже месяц, как Тимофею приходится лишь вслушиваться в паровозные гудки проходящих мимо составов: басовитые, хриповатые, звонкие. Среди этой разноголосицы он всегда безошибочно узнает мощный голос своего «Эх 85-766». Теперь без Тимофея идут составы. И не ему поют рельсы. Другие заботы обступили Тимофея. Он снова, в какой уже раз, перебирает в памяти весь разговор с секретарем райпарткома. Выверяет самого себя и с радостью отмечает, что волнующее чувство, возникшее тогда, продолжает в нем жить; что, по мере того, как он все больше входит в новое для него дело, это чувство ширится, охватывает все его существо.

На церковной колокольне снова ударило: «Баммм... баммм...» Тимофей повернул голову в сторону высокого забора отцовской усадьбы, незлобиво подумал: «Угомонился».

«Они встретились вскоре после того, как Тимофей приступил к своим новым обязанностям. Столкнулись нос к носу на безлюдной улице. Остановились. Молча взглянули друг на друга. Тимофей сделал было движение в сторону, но, увидев в глазах отца вызов, не сошел с дороги.

«Ну? — первым нарушил молчание Авдей. — В начальники выперся? Теперь и вовсе батька не нужен?»

«Верно, — ответил Тимофей. — Разное у нас понятие».

«Стало быть, предводителем голодраных господ заделался?»

«Что бедные — не порок. Придет время — разбогатеем, — отозвался Тимофей. — А что господа, никуда не денешься — твоя правда».

Они говорили сдержанно, не повышая голоса, и это стоило им больших внутренних усилий. Авдей не мог смириться с тем, что против него пошло собственное дитя, его выкормыш, что Тимошка пренебрег всем: и богатством, в котором Авдей видел весь смысл жизни, и родственными узами, и сыновним долгом. На все наплевал. Слышал Авдей: трудно было Тимофею, особенно поначалу, а не пришел на поклон. Больше того — предал. «И заради чего? — со злым недоумением говорил сам себе Авдей. — Заради какого-то вселенского счастья». Он не понимал этого. Не укладывалось это у него в голове. И ему хотелось как можно больнее поддеть Тимофея, унизить его, дать почувствовать свою силу. Он презрительно повел глазом, криво усмехнулся:

«Это в колхозе-то разбогатеете? Видели, видели, как рушилась Иванова коммуния. Поглядим еще».

«Не доведется», — обронил Тимофей.

«А чего ж. Испокон веков все живое о себе хлопочет, в свой рот тянет. Это только дура курица от себя гребет».

«И сыта бывает».

Авдей пропустил мимо ушей замечание Тимофея, сощурился;

«Али в самом деле есть чем пахать-сеять? Не господь ли манну небесную ниспослал?»

«Да нет, — в тон ему ответил Тимофей. — Манны ожидать нам несподручно. У себя найдем, на своей земле».

«Вот как, — насторожился Авдей. — Може, укажешь места потаенные, где те клады зарыты? Може, и мне, по-родственному, дозволишь кое-чем разжиться?»

Тимофей уперся взглядом в отца.

«У тебя и возьмем, — сказал он, будто выстрелил. — Да у таких, как ты, Милашиных и прочих, которые на народной беде раздобрели, к себе гребли, пока люди жизни свои за революцию клали».

Авдей едва сдержал себя.

«По какому такому праву?» — задохнулся от бешенства.

«Сам говоришь — господа, — торжествующе усмехнулся Тимофей, видя бессильную ярость отца. — На то и господа, чтоб свой, господский, интерес блюсти».

Глаза Авдея сузились, сделались колючими, ненавидящими.

«А как мое добро да поперек глотки станет? — прохрипел он в лицо сыну. — Ежели подавитесь?»

В эту минуту они были очень похожи. Их распирала подогретая стычкой взаимная ненависть. Тимофей придвинулся вплотную к отцу. Оттирая его, шагнул было дальше. На мгновение приостановился, слегка повернул к нему голову.

«Не вздумай перечить нашему делу», — проговорил тихо, угрожающе и пошел своей дорогой, загребая вперед правым плечом.

С тех пор они старались избегать даже случайных встреч. А встретиться довелось-таки.

Райисполком дал указание снова обмерить землю. Шла подготовка к обобществлению. Лучшие да ближние угодья слабосильным хозяйствам нарезали, незаможникам, которые так или иначе не обминут колхоза. Таких, как Авдей, оттирали подале — на суглинки, неудоби. Пусть теперь попробуют наживаться.

Пришел землемер и на Авдеево поле. А тот стал на меже, зажав в руке кнутовище.

«Только подойди! — пригрозил. — Сокрушу!»

Рядом — Михайло железным прутом играет.

Прискакал Тимофей. Желваки на широких скулах вздуваются, ноздри вздрагивают. Подъехал к отцу, осадил коня, перегнулся с седла.

«Добром прошу», — сказал ломким от закипающего гнева голосом.

«Не отдам!» — взревел Авдей.

Вперед вышел Михайло, замахнулся прутом. Конь шарахнулся в сторону. Тимофей поднял его на дыбы, бросил на Михайла. Тот не успел увернуться, упал на пахоту, едва не попав коню под копыта.

«Гад», — прохрипел, подымаясь.

Тимофей повернулся к отцу:

«Забыл, о чем толковали?»

По дороге, пыля, катил фаэтон. Пулеметным стволом торчала деревянная нога Савелия Верзилова. Маячил красный околыш начальника милиции. Тимофей перевел взгляд на отца, приказал землемеру:

«Меряй!»

Сажень, то одним, то другим концом касаясь земли, зашагала по полю. Все дальше, дальше. И с каждым ее шагом все ниже клонилась седая взъерошенная голова Авдея. Он нагнулся, взял щепоть земли, помял в руке. Потом разжал ладонь. Земля просыпалась меж пальцами. Не глядя на Тимофея, тяжело ступая, пошел к двуколке, возле которой уже возился Михайло. Грузно поднялся на нее. Михайло в сердцах стеганул жеребца, с места посылая его в галоп, крикнул:

«Ну, погодь, продажная шкура! Погодь ужо-о!..»

С тех пор и загулял батька. Передавали Тимофею — пристрастился к самогонке Видно, лишку и хватил. Сгорел. И, как ни странно, с кончиной отца Тимофей почувствовал облегчение. Он знал — не смирится батя, зубами будет держаться за старое, а то и наперекор пойдет. Знал и себя — не уступит ни перед чем не остановится. Сведет жизнь лбами — затрещат лбы, до смертоубийства дойдет. Нет, это лучше, что сам убрался...

Тимофей еще раз потянулся, развел руки, пошел к колодцу. Загремела, раскручиваясь на воротке, цепь. Ведро ударилось о воду.

На крыльцо вышел Сережка — розовый после