Большой куш - Владимир Лорченков

– Внимательнее, сынок, – мягко говорит Снуппи.

– Какого хрена ты не предупредил?! – едва не воплю я.

– Ну, ты же просил оставить свои советы при себе, – говорит Снуппи.

Выглядим мы странно. Два Богатыря в форме не по росту сидят возле оскалившейся овчарки и бубнят между собой, неотрывно глядя на пса. Пират умный пес. Он не лает, потому что понимает – бесполезно. Ночной сторож еще не пришел, дневной – отлучился за пивом в магазин напротив парка. У нас минут двадцать времени. Надо торопиться.

– Надо торопиться, – говорю я.

– Да, – говорит Снуппи. – Делай маневр.

– Опа-па! – говорю я, сделав выпад и махнув рукой.

– Ры-ры-ррр, – отвечает Пират, вцепившись в руку, обмотанную тряпкой.

– Хренячь! – кричит Снуппи, напялив на Пирата мешок.

Получилось недурно, только мешок еще на половине туловища пса, а в зубах у него моя рука. Что делать, спрашиваю я Снуппи глазами, потому что нам не до разговоров, и тот коротко вскидывает и опускает взгляд. Я бью со всей дури по мешку, и пес взвизгивает, а потом пытается извернуться, чтобы выскочить и покромсать нас в крошево, измесить в месиво, да только ни черта у него не получается, потому что Снуппи успевает задернуть мешок за ту миллионную долю секунды, что я успел вытащить из него руку. Тряпка вся изорвана. Еще несколько секунд, и он бы добрался до руки. Я замираю на минуту, а потом осыпаю мешок пинками.

– Эй, успокойся! – Снуп оттаскивает меня от извивающегося мешка.

– Не дай Бог вырвется, – объясняет он. – Всегда нужно оставлять шанс. Понимаешь? Выпей. Хлебни.

Мы хлебаем из фляжки коньяк, я только потом понимаю, что зря, коньяк – единственный напиток, от которого у меня адски болит голова, от любой дозы, так что бессонная ночь мне обеспечена, впрочем, я же буду трахаться с Матушкой Енотихой, так что ничего, эх, вот бы…

– Алё, ты где? – кротко спрашивает Снуппи.

– Извини, – говорю, – замечтался. Давай закончим.

– Давай, – отвечает Снуппи и ложится на мешок, вцепившись в него, как не умеющий плавать пассажир в кусок мачты потерпевшего крушение судна.

– Эх, – крякаю я и развязываю мешок.

Снова начинается панкратион. Борьба с собакой без правил. Псина изворачивается, и вот из мешка показывается голова. Отлично! Я сую в пасть кусок железного прута, раскрываю ее и быстро выливаю в алеющий зев поллитра отличного джина.

– Пусть не жалуется, сученыш, – кряхтит Снуппи. – Что напоили его дерьмом, – выдыхает он. – Ты скоро?

– Еще чуть-чуть, – отвечаю я и по намеченному плану вливаю в пасть Пирата еще и литр пива. – Неприятного тебе похмелья, паскуда…

– От так от, – удовлетворенно говорит Снуппи, пока я завязываю мешок. – От так от, масса…

Мы покатываемся со смеху. Это он так пародирует Дядюшку Тома, который сидит у своей хижины и говорит – «от так от, масса». Это, да еще «хэллоу!» – все, что он знает на английском. При найме на работу Том сказал, что владеет им в совершенстве. Директор, надо отдать ему должное, не уволил парня – просто велел мазать его гуталином вместо тонального крема. Из-за этого Том постоянно жалуется на прыщи. Ему приходится класть на рожу гуталина побольше, чтобы их не было видно. Получается замкнутый круг. От так от, масса.

Через час выпускаем пьяного вусмерть Пирата, и тот, пошатываясь, бредет в угол павильона. Аккурат под шину, через которую он прыгает на радость ребятне. Ага, ребятня. Интересно, как ему завтра будет прыгаться. Последний штрих – перед уходом мы заливаем паскуднику в миску еще джина и разводим водой. Если будет слишком крепко, говорит Снуппи, овчарке станет дурно и она никогда не будет пить. А наша цель другая. Сделать хвостатую паскуду нашим союзником.

– Чего это от тебя псиной пахнет? – спрашивает Матушка Енотиха.

– Все мужики пахнут псиной, на то они и мужики, – объясняю я.

Уже поздно, но теперь я могу приходить домой, когда захочу, потому что мой дом – это дом Матушки Енотихи. Я перебрался к ней несмотря на то, что моей мамаше не понравилась Елена. Нет, не подумайте чего, никакой там фрейдистской хрени в наших с ней – я о мамаше, не о Лене – отношениях не было. Да, я рос без отца, но у меня никогда не было возможности взглянуть на мать как на женщину. Она родила меня достаточно поздно. Много работала, но за мной и домом следила будь здоров. Семь по десятибалльной шкале. И на девчонок моих не бросалась, выпустив когти и распушив боевой гребень. Скорее наоборот. Приветствовала те редкие и непродолжительные связи, которые у меня были. Но у мамаши был главный критерий, с которым она подходила, да и сейчас еще подходит, к девочкам.

– Главное, чтобы под ее присмотром мальчик стал Человеком, – говорила она.

Если девочка была из хорошей семьи или из простой, но милая, кроткая и с задатками хорошей хозяйки – мамаша умильно глядела на нас и старалась смыться на работу в ночную смену. Если девочка была так себе, но все равно явно не выглядела отрицательным персонажем, мамаша терпеливо вздыхала. Но с Матушкой Енотихой немножко иная история. Мало мне одного Енота в доме, говорила мамаша. Человеком мальчик с ней явно не станет. Но когда я решил перебраться к Матушке Енотихе – а жила она совсем недалеко, так что я, в принципе, и не переехал, – возражать не стала. Ну, побесится, а потом найдет себе нормальную девочку помладше, услышал я как-то ее голос во время беседы с мегерой, жившей этажом ниже.

Самое удивительное, что Лена к мамаше отнеслась хорошо, и ее ничуть не смутил отрицательный настрой.

– На ее месте я вела бы себя точно так же, – спокойно сказала она.

Что ж. Меня это мало касается.

Я одержим Белоснежкой.

Я высвобождаю руку из-под головы Матушки Енотихи и иду к зеркалу. Понемногу иероглиф начинает мне нравиться. Лена сказала, что он значит «Терпение». Что ж.

Я сажусь у окна и гляжу на небольшой дом, чуть пониже нашего.

На черепичной крыше, около трубы, сердито чирикают два воробья. Они как будто не заметили, что из-за трубы готовится прыгнуть ободранный кот, в черную и рыжую полоску. Но когда этот маленький обшарпанный мини-тигр уже поерзал задом и собрался напасть, птицы играючи взмыли вверх и несколько минут дружно осыпали кота воробьиной бранью. Он же, словно ничего и не произошло, лениво прошелся по солнечной стороне крыши и улегся в тени, на месте, где выбита черепица.

Это очень старый дом, прямо под моими окнами. На первый этаж еще можно смотреть без содрогания. Второй совсем развалился, и хоть его перестраивали несколько раз, ничего это не дало. Теперь второй этаж смотрится неудачной шуткой строителей. Деревянный балкон давно бы упал на головы прохожих, если б не подпорки. Но и они изъедены личинками. Долго не продержатся эти подпорки. После второй перестройки хозяева, пара стариков, махнули на окна рукой и не застеклили их. По вечерам оконные проемы зияют. Крышу тоже пора бы подлатать, но этим займутся следующие хозяева, если дом, конечно, не снесут.