Мой век - Геда Зиманенко

Дядя приезжал к нам на выходные. Только там, в Боровом, я почувствовала, что он меня любит — сама не знаю за что. Утром дядя просыпался часов в 6–7, а я уже не спала. Он шептал мне: «Идем за грибами». Вставали тихо, чтобы не разбудить тетю с Лидой, брали нашего пса, Керзона, и шли бродить по лесу. Керзон носился вокруг нас. Это были замечательные минуты. Наберем кошелку сыроежек, а потом белые найдем. «Не то взяли. Высыпай — будем белые класть». Когда казалось, что я устала, дядя говорил: «Полезай на руки». Я большая уже девочка, 12 лет, — а он меня на руки берет! Теплый человек. Возвращались домой, а тетя Вера и Лида сонные, только проснулись — поспать любили. Грибы тетя Вера на костре готовила — мастерица была.

Один раз поехали далеко в лес — наняли телегу, переговорили с возницей. Долго ехали по лесу, и вдруг открылась поляна — вся розовая. Смотрим — а это земляника!

Партийная работа засушивает. Редко кто таким, как дядя, оставался. А тетка как увидела, что дядя ко мне привязался, стала ревновать и еще больше меня шпынять.

Ленинград

В конце 26-го года дядя сдал дела по управлению Сибирской железной дорогой, и мы поехали в Москву за новым назначением. Без сожаления я покинула холодный неуютный город, школу и пустую квартиру, где остался после нашего отъезда только портрет Троцкого.

В этот раз в ожидании назначения на новую должность мы жили в служебном вагоне — сначала на Казанском, а потом на Ленинградском вокзале. При перемещении нашего вагона с вокзала на вокзал пропал наш пес Керзон. Мы обошли все окрестности вокзала, но найти пса не смогли. Очень мы горевали.

Через несколько недель тетя послала нас на Мясницкую улицу за покупками. Мы уже возвращались назад, как вдруг к нам бросилась наша собака, таща на поводке какого-то мужчину. Радость была обоюдная — со слезами, криком и лаем. Но мужчина и не думал отдавать нам Керзона, уверяя, что собака его. На шум подошел милиционер. Выслушав и мужчину, и нас, он велел нам разойтись и отвел Керзона на середину между нами и мужчиной. Керзон, конечно, тут же бросился к нам. Милиционер пристыдил мужчину и сказал, что собака наша. Счастливые, мы побежали к своему вагону обрадовать тетю.

В этот раз дядя получил назначение в Ленинград — и вот мы опять в пути.

Опять трехкомнатная квартира, на этот раз без рояля, без погреба со льдом и без портрета Троцкого. Это был большой серый «доходный» дом на Лиговском проспекте, который был виден уже при подъезде к Ленинграду. На вокзальной площади, где начинался наш Лиговский проспект, стоял какой-то тяжеловесный памятник.

Начинаем осваиваться. До школы минут двадцать пешком прямо по Литовскому проспекту. Если пойти от школы в другую сторону, будет пионерская база имени героя гражданской войны Глерона.

Дом был ведомственным, и в нем жили дядины сослуживцы. Тетя бывала у них в гостях и брала меня с собой. Разницу в материальном положении она воспринимала очень болезненно. Осматривала картины, мебель, чуть ли не лезла в чужие шкафы. Меня смущало, пугало и оскорбляло ее поведение.

…Год назад я впервые с тех времен приехала в Ленинград (теперь уже Санкт-Петербург). Вышла на Лиговский проспект и пошла в сторону дома, где мы жили почти 90 лет назад. Увы, дома уже нет. Я спросила у женщины, которая шла по улице: «На этой улице стоял большой доходный дом». Она сказала: «Да, вы опоздали всего на год — год назад его снесли…»

Училась я средне, тянула. Друзей в Ленинграде, как и в Омске, у меня не было.

Однажды тетя дала нам с Лидой билеты в Мариинский театр. Чтобы нас не баловать, велела идти пешком. Мы нервничаем, спешим, бежим по Невскому. Это, видимо, было так необычно, что нас окликнула какая-то красивая дама и спросила, куда мы спешим. «В Мариинский театр». — «Почему не на трамвае?». — «У нас денег нет». Тогда дама дала нам 20 копеек, чтобы мы смогли доехать на трамвае. Мы долго переживали, что не можем возвратить долг.

В Симферополе оставались мама и дедушка Залман. Доля уехал строить Днепрогэс, Шурочку забрал папа в Москву. Мама все больше и больше болела и постоянно лежала в больнице. Однажды тетя Вера уехала в Симферополь и привезла с собой дедушку. Ему исполнилось уже 70 лет, что по тем временам было очень много. Дедушка стал жить с нами. Свою дочь Веру он побаивался, все больше молчал и основное время проводил в синагоге. Работать он уже не мог.

Из разговоров взрослых я понимала, что дяде работается в Ленинграде непросто. В Средней Азии и в Сибири дядя, без высшего образования, легко руководил большими железными дорогами. Он почти не бывал в кабинете — всегда где-то на линии, среди рабочих и машин.

В Ленинграде он попал в министерство в окружение старых специалистов с высшим образованием, высоких чинов и политиков. Как он мог себя чувствовать? Мы, дети, об этом не задумывались. Дядя стал более мрачным и неразговорчивым, а характер тетки еще больше испортился.

Через полгода дядю вызвали в Москву на учебу в Академию транспорта. Я помню, как тетя гордилась и говорила, что Анисим Антонович учится в Москве. А потом она сказала, что дядя заболел, и срочно уехала в Москву. Позже я узнала, что дядю арестовали.

Жизнь — это клубок огорчений, страданий, надежд, радостей, горестей и потерь. И нет семьи, в которой все хорошо. Есть люди, которые умеют держать все при себе — не жаловаться, не говорить, — и кажется, что они хорошо живут. Но у всех есть свои печали. Четыре года прожила я у Анисима Антоновича. Он был сильным добрым человеком. И теперь с ним случилось несчастье.

Первому отъезду тетки мы даже обрадовались. С дедушкой мне и Лиде было спокойнее, он не мучил нас нотациями. Тем более мы не знали, что что-то случилось. Через неделю тетя вернулась вся на нервах и почти сразу, ничего не объяснив, уехала опять. «Мне нужно в Москву, останетесь одни, занимайтесь, гуляйте с собакой». Мы сами ходили в школу. Какое-то тяжелое чувство нависло над нами. На уроках я отвечала как в трансе, стала получать двойки. Лида говорила: «Ты отвечаешь у доски, как с того света». Сама она начала прогуливать школу. Если я спрашивала, почему она не идет в школу, она отвечала: «Отстань, не твое дело», — и я не лезла. Тетка приезжала: «На занятия ходили?» — «Ходили». Лида — девочка способная, выкручивалась. Где дядя, что, как — тетка ничего не рассказывала. А я дурочка была — знаю то, что слышу, а остальное не додумываю. Тетка говорила, что уедет на неделю, а сама возвращалась через три. Деньги, которые она оставляла, заканчивались, мы одалживали. Тетка приезжала раздраженная: не так убрано, собака не такая чистая, отметки плохие, зачем деньги одолжили… Я стала для нее обузой.

В одно из возвращений тетки случилась такая история. Тетя вошла в дом и увидела, что Керзон погрыз ее каракулевую шубу. Тети долго не было, у нас кончились деньги, еда — и мы все сидели дома голодные. Видимо, от голода и от тоски по дяде Керзон и изорвал на клочки беличью подкладку тетиной шубы. Тетка увидела испорченную шубу — и давай кричать. Керзон испугался и бросился наутек. Он проскользнул у тетки между ног и выбежал на улицу. Мы бросились за ним. Почти сразу мы услышали крик — Керзон попал под трамвай. Через минуту мы увидели его — визжащего, кровоточащего, скачущего к нам на трех лапах. Тетя, которая выбежала из дома вслед за нами, увидела кровавую собаку и вначале бросилась от нее бежать. Но затем очнулась, вернулась и вызвала машину. Керзона отвезли в ветеринарную больницу. Теперь мы с Лидой каждый день после школы шли навестить Керзона. Через несколько недель Керзон начал выздоравливать, ковылял на трех ногах. И вот в один день мы, радостные, идем в клинику, думаем, что скоро Керзона можно будет забрать. Приходим — а на нас служительница странно смотрит, и пса не видно. Мы говорим: «Где же Керзон?» А она отвечает: «Как, вы разве не знаете? Приходила ваша тетя, велела его усыпить, чтобы не мучился без ноги». Мы плакали всю дорогу домой, и долго потом еще плакали и забыть Керзона не могли.