Мой век - Геда Зиманенко

На Крым навалилась новая беда — пришла холера. Все предупреждения мамы о необходимости мыть руки и фрукты мы, дети, часто забывали. Вокруг умирали люди. За Дальней улицей на цветущем поле построили бараки, куда свозили заболевших. У нас заболела бабушка Ханна — самая аккуратная и пунктуальная из всей семьи, она, конечно же, мыла руки и не ела грязные фрукты. Ее увезли в барак — и больше мы ее не видели. Наш молчаливый добрый дедушка осиротел — было ему немногим более шестидесяти. И мы все потерялись: бабушка была моральным стержнем нашей семьи.

Грустное было время. Папа уехал, бабушка умерла от холеры. Дедушка жил по-прежнему отдельно от нас в маленькой комнатушке и стал еще религиознее. Сеня еще больше углубился в чтение и совсем отстранился от бытовых дел. Мама все чаще кашляла кровью — болезнь перешла в третью стадию.

Мама, когда была дома, хоть через силу пыталась освободить нас от всего, что мешало учебе. Когда у нее начинала идти кровь горлом, дедушка на извозчике вез ее в больницу. Заботы о семье и маме стали моими — я оставалась дома за старшую, хотя, конечно, вести хозяйство так хорошо, как мама, у меня не получалось.

Когда я уже жила в Ленинграде и училась в школе, нам однажды задали написать сочинение на тему «Как я в детстве проводил свой выходной день». Ну, я и стала писать. «Раннее утро, мама в больнице, Шурочка еще маленькая. Вставать не хочется. Солнышко стало пригревать, и я встаю — первая из детей. С вечера ни Доля, ни Сеня воду не принесли — я пошла за водой. Умылась, печь затопила. Зачем печь летом? Так ведь надо и чай вскипятить, и завтрак приготовить. А потом другие дети проснулись. Доля и Шура, младшие, стали шуметь, играть. Я сказала им, что нужно умываться и завтракать. После завтрака я собрала белье и отправила мальчиков в баню, а Шуру решила купать дома в корыте…» Все дети уже сочинение сдали — а я все пишу. Педагог подошел и спрашивает: «Ты почему сочинение не сдаешь?» А я говорю: «Не успела все перечислить». Он взял, почитал и говорит: «И ты все это делала?! Как же ты управлялась? Ладно, сдавай, что написала, а то потом будем вслух читать — тебя никто не дослушает…», — и за недописанное сочинение поставил мне пятерку.

В больнице кормили скудно, поэтому нужно было носить маме обед. Я варила, а относил Доля. Бывали случаи, когда я отправляла Долю, но мне не хватало терпения дождаться его возвращения, чтобы узнать, как себя чувствует мама, — и тогда я сама бежала в больницу. По дороге я заставала Долю, дерущегося с мальчишками, а судки с обедом стояли на обочине тротуара. И это мой старший брат! Я расстраивалась, и руки у меня начинали непроизвольно дрожать — позже это перешло в нервный тик.

Когда маму в очередной раз положили в больницу, приехала тетя Вера. Она пошла к маме и сказала, что готова помочь и забрать одного ребенка. Она хотела забрать Шурочку — самую младшую, но мама уговорила ее забрать меня, поскольку я была слабенькой и мама за меня боялась больше, чем за других. Я этот разговор слышала. Было это в 24-м году, мне тогда исполнилось 12 лет. С тяжелым чувством я собиралась. Перед отъездом я спросила: «Тетя Вера, можно я сбегаю к маме в больницу попрощаюсь?» Тетя отрезала: «Нет времени».

Я уезжала, оставляя больную маму, братьев, сестричку и старенького дедушку. Надежда снова увидеться не покидала меня. Увы, этого не случилось. Через восемь лет мама умерла в больнице от туберкулеза совсем одна.

Омск

Сеня, перечисляя наши достоинства, шутил: «У Геды одно достоинство — красивые волосы». За несколько лет после тифа мои волосы стали длинными, и я заплетала их в косу. Учительница в школе говорила: «Носи косу спереди, а то срежут». Красивые волосы были у всех Зиманенко, но самые красивые — у тети Веры.

Первое, что сделала тетя Вера в Симферополе перед поездом, — отвела меня в парикмахерскую, где срезали мою косу и оболванили меня под машинку

Мы едем в Москву. Я не отхожу от окна — удивительные впечатления. В купе — тетя Вера, я и какой-то певец, осыпающий ее комплиментами. Тетка все крутится перед ним. Ну и решила мной похвастаться, сказала: «У нее голос хороший, может спеть „Санта Лючию“». Увы, тетя потерпела фиаско. С мамой вечерами мы, дети, пели мелодичные украинские песни — но то с мамой. Папа научил меня неаполитанской песенке «Санта Лючия». Я запела. Мужчина послушал и говорит: «Так себе голос — средний». Вот так с первого дня тетка во мне разочаровалась.

В Москве тетя повезла меня на служебную квартиру Анисима Антоновича на Солянке, дом номер 1. Первый раз в жизни я вошла в лифт — от неожиданного подъема у меня закружилась голова, меня затошнило. В квартире нас встретила Лида. Она была на два с половиной года старше меня — крупная, упитанная блондинка с голубыми глазами и волосами, завитыми в локоны. Она — дочка Анисима Антоновича, а я племянница — и эту разницу я прекрасно поняла сразу. Единственный, кто меня порадовал, — дядина собака Керзон.

Все следующие дни у меня болела голова — и я скучная сидела в углу квартиры. «Что с тобой?» — спросила тетя Вера. «Все в порядке, голова немного болит».

Как-то вечером в гости к тете Вере пришел папа. Меня положили спать, а тетя и Анисим Антонович стали поить папу чаем. Весь вечер папа жаловался: «Работы нет, денег нет, жить не на что». Я делала вид, что сплю, а сама сгорала от стыда: как же так — как папа может так жаловаться?!

Через несколько дней тетя повезла меня в железнодорожную больницу. Что она говорила врачу, я не знаю, но меня осмотрели и оставили в больнице. Там из меня безуспешно гнали глистов, кормили зеленой кашей и поили отваром из семени. В палате нас было четверо — три женщины и я. Из окна палаты был виден сад, где стояли скульптуры. Одной даме я не понравилась — она решила, что у меня «плохой глаз». Конечно, я была страшновата: худая, черная, остриженная под машинку, буковатая. Когда меня не «лечили», я уходила в больничный сад и слонялась там весь день между скульптурами, чтобы не слышать гадости от соседки по палате. От такого «лечения» и тоски я совсем запаршивела. В коридоре больницы была ванная — но настолько грязная, что я не решалась в нее залезать. В конечном итоге у меня завелись вши. Я боялась говорить об этом врачам и боролась с ними сама. А потом медсестра узнала — и меня обрили наголо. Тетка не приходила и как бы забыла обо мне. Не пришел меня навестить и папа. Это был тяжелый месяц.

Наконец Анисим Антонович получил назначение в Омск. Тетя забрала меня из больницы — обритую, исхудавшую — и вот мы опять в поезде, в служебном вагоне в конце состава. Я никогда не видела такого роскошного вагона: купе для меня с Лидой, кабинет дяди, спальня для дяди и тети, купе проводника и кухня. Пес Керзон спит с дядей. В торце вагона — салон с окном во всю стену, кабинетным роялем и обеденным столом.

В Омске для нас была готова квартира на втором этаже каменного дома. Столовая с балконом, кабинетным роялем, обеденным столом и буфетом. Детская для нас с Лидой — с двумя простыми застеленными кроватями, двумя письменными столиками и маленьким гардеробом. Кабинет-спальня для тети с дядей с громадной кроватью, большим гардеробом и письменным столом. Просторная кухня с дровяной плитой и черным ходом во двор, где стоял сарай с погребом, набитым льдом. В столовой висел портрет Троцкого с надписью: «Кормчий революции».