Сын ведьмы - Симона Вилар

– Это и есть смерть Кощеева! – почти с восторгом произнес рядом Мокей.

Малфрида кинула на него быстрый гневный взгляд, будто бы он мешал, и продолжила колдовать.

И на глазах удивленного Добрыни игла исчезла, и теперь чародейка держала обычное белое яйцо. Которое вдруг потемнело, обросло сероватым пером, и вот уже бьет крыльями, пытаясь вырваться, дикая утка. Она даже крякнула, но тут ее утиный клюв расширился, задергался подвижным носом – ведьма уже держала бьющего лапами зайца.

Малфрида еще что-то прорычала и подбросила зайца. Сейчас сбежит… Но над ней, прямо в воздухе, словно огромная пасть, вдруг открылся возникший невесть откуда каменный сундук, заяц впрыгнул в него будто по собственной воле, и крышка захлопнулась. Тяжелые канаты оплели сундук, подняли куда-то вверх, унесли…

Добрыня только смотрел. Не было мути тумана, не было темных вихрей, расходились тяжелые тучи, и над горным перевалом заалело низкое солнце. И везде: на склонах с полосами снега, на вершинах елей, на камнях плоскогорья – сияли багряные блики, как будто разлитая кровь.

– Так где же Кощей? Ты заколдовала его?

Малфрида слабо опустилась на колени. После вспышки сильного чародейства она выглядела обессиленной – лицо посерело и осунулось, волосы повисли космами, вокруг глаз образовались темные круги. Дышала тяжело, как после долгого бега.

Мокей поддержал ее, стал хлопать по щекам, не давая впасть в беспамятство.

– Все, милая, все! Ты заколдовала его, уничтожила его силу. Он не сможет больше явиться!

Кромешник почти смеялся, но потом лицо его помрачнело.

– Однако… кто знает, сколько его чар могло проникнуть в тебя саму, когда Кощея развеивала. И может так случиться, что однажды ты не сумеешь с этим справиться.

Он не договорил, просто смотрел на нее – и столько было в этом взгляде!

– И все же, куда делся Кощей? – хотел понять Добрыня.

– Да оглянись же ты! – резко ответил ему Мокей. – Посмотри на тень – это все, что от него осталось.

Добрыня оглянулся и онемел. Там, где над ними возвышалась каменная стена высокой горы, виднелась темная нечеткая тень. Словно камни там расплавились и почернели, когда душа покинула тело Бессмертного. Почти под горной грядой наверху можно было рассмотреть тень от его головы, широченные плечи великана, широко расставленные ноги. Но это была всего лишь тень. А сам Кощей…

Добрыня понял.

– Ты заколдовала его душу, Малфрида! Спрятала в иголке, иголку в яйце, яйцо в утке, утку в зайце, зайца… Где тот сундук, в котором ты его замуровала?

– Далеко, – отозвалась ведьма, поднимаясь с помощью Мокея. – В безбрежном море, на одиноком острове, на высоком дереве. И уж поверь, Добрынюшка, не тебе предстоит однажды сломать эту иголку. Ты же… ты остался человеком. И что? Жалеешь теперь?

Как он мог жалеть? Он стоял живой, по щеке текла кровь из пореза, все тело болело, однако он видел все вокруг, дышал, ощущал упоительный запах тающих снегов и чувствовал во рту вкус хвои, аромат ее коры. Огромная тень высилась над ним, но уже не угрожала. Это была всего лишь тень, о которой особо и думать теперь не стоило.

Добрыня еще недавно был готов погибнуть в схватке, даже согласился принять в себя чужую душу, стать нелюдью темной и уйти за Кромку. Но вот же он стоит, смотрит по сторонам, он жив и здоров, он дышит. И остался собой. О чем же ему жалеть?

А спасла его чародейка Малфрида, его мать. И помог ей в этом его отец… как бы к нему Добрыня ни относился.

И витязь шагнул к ним, обнял обоих.

– Благослови вас Бог!..

Ну вот сейчас ведьму передернет от сказанного ее сыном-христианином, а кромешник вообще отшатнется. Но нет же, они стояли все втроем, улыбались друг другу.

С гор веяло ветром, журчали водопады от таявших снежников. Все в мире менялось, лишалось чего-то необычного, волшебного, даже ранее сверкающая кольчуга Добрыни вдруг померкла, стала просто кольчужной рубашкой из спаянных колец. Шлем тоже не сиял уже, а казался простым шишаком обычной ковки. А куда делся меч, Добрыня сейчас и вспомнить не мог. Все чародейство растаяло с исчезновением того, кто давал темные чары этому миру. Можно было бы и пожалеть об этом… но мир и без чар так прекрасен! Даже дали дальние проступили внизу, теряясь в легкой голубоватой дымке, окутывающей предгорье, светилась вода широких озер. Облака на небе отступали, багровели и золотились в лучах солнца. Все успокоилось, но дышало и жило.

Позже Добрыня подсел к Малфриде, спросил у понурой, истратившей на колдовство все свои силы матери:

– Сможешь идти или тебя понести? Нам ведь теперь долгий путь предстоит. Ты сама сказывала, что надо идти к Колдовскому заливу, поджидать проплывающие суда. А путь туда неблизкий, да и неизвестно, возьмут ли. Выдержишь ты такое путешествие?

Она приподняла опущенные веки, улыбнулась.

– Ветер подует – и я воспряну. Роса упадет – и я оживу. Каждый шаг по земле будет возвращать меня к жизни. И каждый распустившийся цветок даст мне новую волну дивного, что есть во мне.

Добрыня усмехнулся, но ничего не сказал. Хотя было в его душе сомнение. Он ведь тоже имел в себе частицу волшебной крови, но сейчас, после всех пережитых чудес и страхов, был рад, что чувствует себя самым обычным. Главное – верить в себя и знать, как поступать. А сейчас надо было передохнуть и подлечиться: ожог на его скуле еще не совсем сошел, рассеченная щека по-прежнему кровоточила, мышцы тягуче ныли, да и ребра болели при дыхании. И все же он знал: им надо идти. Нечего тут оставаться, его дела дома ждут.

Дома! При мысли о доме, о Руси, о Новгороде даже сладко стало в душе. Наконец-то он может подумать об этом, наконец-то готов возвращаться! Может, и своих удастся нагнать. Забаву обнять. Вот только… И он снова спросил, как там мать. Сможет ли, готова ли возвращаться?

Потом повернулся к отцу:

– А ты как? Ты ведь через смерть прошел, ты с ней сжился. И что для тебя теперь мир людей?

Остался ли Мокей получеловеком? Живет ли он вообще?

Тот моргнул глазом, поправил повязку на пустой глазнице. Одежда на нем лохмотья лохмотьями, вся истлевшая, лишь только выданная Савой меховая безрукавка хороша. Но все равно выглядит бывший древлянин странно. Пусть и почти по-человечески. Или даже совсем по-человечески, но скорее как бродяга, а не отец посадника новгородского.

– Мне бы хотелось попасть в мир людей, – молвил со вздохом Мокей. – Корабли на реках увидеть, березы высокие, хороводы у костров. О, ничего бы я не хотел сильнее, как вернуться к людям, пожить и умереть обычной смертью.

– Ну тогда все ясно! – хлопнул себя по коленям Добрыня, поднялся. – Если все решили, то чего тут торчать… Под этой тенью.

Он снова посмотрел на высокую скалу, на которой темнела Кощеева тень. Все, что осталось от властелина Кромки. Как ее люди назовут когда-нибудь, что придумают? Да не важно. Главное, что путь был свободен и их ничего тут больше не задерживало.