Сын ведьмы - Симона Вилар

Иоаким ожидал прибывших на высоком крыльце, важно опираясь на епископский посох. Выходя в спешке, даже забыл надеть варежки, но сейчас о холоде не думал. Видел, как гарцевал на коне по двору счастливый Путята, как Воробей подал руку сошедшему с саней посаднику. В приветном жесте подал, не от слабости прибывшего. Ибо Добрыня шагнул к крыльцу сильно и широко: шуба длинная на нем распахнута, длинные полы снег метут, шапка соболиная на крутые брови надвинута, карие глаза горят весело. И хотя на лице посадника появились новые шрамы и седины в волосах прибавилось, он, поднимаясь по ступеням, смотрел на Иоакима почти с задором, полные губы чуть улыбались. Вот совсем чуть-чуть, хотя само лицо так и светилось от радости.

Добрыня сперва коленопреклоненно припал к руке епископа, попросил благословения, а поднявшись, вдруг сжал его в объятии.

– Ох, владыка, как же я соскучился! Как сладко вернуться домой. Да еще и победителем!

Кого он там победил, Иоаким сейчас не думал. Он был шокировал вольностью обращения к себе посадника. Что подумают собравшиеся? Как можно было так забыться?! По сути, одичать!

И если бы не Сава, отвлекший на миг епископа, то он бы уж высказал Добрыне… путая греческие и славянские слова. А так светлая улыбка любимого ученика немного погасила пожар в груди Иоакима. Он благословил Саву, а потом услышал его быстрый шепот:

– Не гневайтесь на посадника Добрыню, владыка. Он такое пережил, с таким столкнулся, что гордыня его вознеслась высоко. Но худа от этого никому нет. Есть даже добро. Ибо победитель должен быть награжден.

Однако о том, что пережил Добрыня в своих странствиях, Иоаким узнал лишь на другой день рано утром, когда тот чуть свет явился в его покои.

– Выслушайте мою исповедь, владыка. И уж тогда решайте, какое покаяние вы мне наложите. Да и поверите ли вы мне вообще…

До прихода христианства год у славян на Руси заканчивался обрядом Корочуна – когда в самую длинную ночь гасили все огни, а затем долгим упорным трением сухого дерева о дерево добывали новую искру, от которой и зажигали вновь очаги в домах. Епископ Иоаким был достаточно разумен, чтобы не запрещать то, к чему в этих краях привыкли, однако для него куда важнее было, чтобы местному люду больше понравилось, как отмечают Рождество Спасителя. Поэтому после самой темной ночи новгородцы потянулись к еще не достроенному, освещенному пламенем свечей храму Святой Софии. Заглядывали внутрь, следили за праздничной службой, слушали песнопения священников, а потом радостно садились за угощение, каким потчевали их в честь светлого праздника. И такое празднование им понравилось куда больше, чем продолжительное сидение во мраке в самую долгую ночь.

А потом народ узнал о предстоявшем венчании временного посадника Воробья и местной боярышни. На это было бы любопытно посмотреть. Но еще больше все развеселились, проведав, что и Добрыня предстанет перед алтарем с привезенной им из дальних краев красавицей. Ее еще в Ладоге окрестили в новую веру, причем крестным отцом стал не кто-нибудь, а сам воевода Путята. Поэтому невесту Добрыни так и называли теперь – Забава Путятична. Было у нее, правда, и новое имя, в крещении данное, да только его многие еще не знали, а вот имя Забава новгородцам пришлось по душе. Ведь и сама невеста посадника была милой, забавной, улыбалась всем так счастливо. Да и заслужил их удалой посадник в жены такую раскрасавицу.

Ну а где свадьбы, там и пиры застольные, с играми, гуляниями, катанием на тройках. Весело было той зимой в Новгороде! К тому же постепенно разошелся слух, что в числе прибывших с Добрыней была и его мать, известная чародейка Малфрида. Многим любопытно было на нее глянуть, но все никак не могли понять, где же матушка посадника? Правда, сидела на пиру с гостями некая веселая черноглазая красавица, да только кто же подумает, что эта молодица – родительница самого почтенного Добрыни?

Однако после свадьбы Малфрида вскоре уехала из города. Сопровождал ее худощавый нелюдимый спутник с повязкой через один глаз. А так как сам посадник сразу после пиров с головой погрузился в местные дела и заботы, то проводить их до Рюрикова Городища вызвался только священник Сава. В пути он заметил, что чародейка холодно держится со своим спутником, потому и сказал при прощании:

– Ты не сильно ворчи на Мокея за то, что он согласился креститься. Он ведь, почитай, половину души оставил за Кромкой, а как можно к жизни вернуться, если не позаботишься о спасении души? А Христос милостив, он примет всякого, кто уверует в него всем сердцем. Так что у Мокея теперь есть надежда пожить по-человечески.

Малфрида лишь опустила лицо в пышный воротник лисьей шубки. Склонилась так, что длинные колты-подвески из-под расшитой шапочки скользнули по скулам.

– Я Мокею не нянька. Хочет креститься – его воля. Да и не было в нем никогда ничего чародейского. Обычный он. А то, что от силы Кощеевой ему перепало, забыть поскорее хочет. Где уж ему понять, каково это, когда силу волшебную всю жизнь имеешь.

– А тебя так уж и радует волшебная сила? – чуть подмигнул ей Сава.

В темном одеянии священника, в скуфье99 куполообразной с нашитым крестом, он смотрелся как настоящий служитель церкви, и ничего от бродяги, проделавшего столь долгий путь, в нем теперь не осталось. Даже стать, казалось, стала другой, и теперь не богатырский размах плеч привлекал внимание, а некая плавность во всех движениях, словно Саве никуда больше торопиться было не надо. Только в глазах светилось прежнее удалое веселье да улыбка была все такая же ясная. Правда, когда он улыбался, в глазах его все же читалась легкая тревога. Ведь Сава хорошо знал Малфриду, знал, что рано или поздно ее темная кровь начнет брать над ней верх. За время их долгого пути на Русь, когда им пришлось идти через далекие северные земли и плыть по водам Колдовского залива, где их подобрали на варяжскую ладью, а также преодолевать пустые и дикие земли биарминов, она порой вдруг начинала темнеть и выпускать когти. Но теперь это ее саму пугало. И тогда она тянулась к Мокею, звала к себе. Не хотелось ей снова в чудище превращаться: проведет ночь с полюбовником – и опять весела, опять спутница их верная, подруга милая.

А почему Мокея выбирала, когда на нее даже кое-кто из пленников засматривался восхищенно? Видимо, что-то роднило их с бывшим кромешником. И не только общий сын Добрыня, но и пережитые несчастья. Они подолгу о чем-то говорили, порой плакали оба, порой чему-то смеялись. Было видно, что им хорошо вдвоем, что нежность и доверие между ними. Только когда Мокей стал поговаривать, что хочет прийти под защиту Спасителя, Малфрида на него не на шутку рассердилась, ссорилась с ним, даже оставить в пути своих спутников подумывала. Но не ушла же! Значит, и ей, дикой ведьме, нужны людское тепло и забота.

Тут, в Новгороде, Добрыня ее богато одарил, хотел в тереме своем поселить, однако она отказалась: слишком много христиан тут, сказала, того и гляди уговорят ее в церковь пойти. Сын не стал ей перечить, но предложил, пока холода не минуют, пожить в Городище, чтобы отдохнула от всех тревог и долгого опасного пути. А когда Мокей вызвался сопровождать ее, Добрыня даже обрадовался. Ему самому спокойнее будет, если рядом с Малфридой останется кто-то, кому она дорога. Может, тогда и не одичает снова, потянется к близкой душе.