Пардес - Дэвид Хоупен

с могилой отца Синтии, в честь которого и назвали Ноаха. Перед погребением состоялась служба в молельне – приглушенный свет, всюду ковры, тесно. Народу набилось битком, сесть было негде, только стоять. Но я сидел впереди с родителями, рядом с Самсонами и Беллоу. Старки не пришли.

Служба выдалась долгой. Старшая сестра Ноаха, студентка последнего курса Калифорнийского университета, от слез толком не могла говорить. Рабби Блум, выйдя на кафедру, подчеркнул, что “Ноах Харрис служил воплощением лев тов, доброго сердца, которое все принимает в себя”. Рокки выступил без подготовки и все твердил, что такого спортсмена, как Ноах, народ еврейский не знал со времен Сэнди Коуфакса[302].

Когда настал мой черед, я медленно вышел к кафедре, покосился на гроб, повернулся к собравшимся. Я видел, что люди толпятся у входа в молельню, потому что внутри нет места. Я перевел взгляд с Оливера (в темных очках) на Амира, угрюмого и, к моему изумлению, без бороды, а с него на Софию; нежный полумесяц ее лица некогда – уже нет – был ответом на все вопросы, которые я ставил перед собой. Я откашлялся, слишком громко, в микрофон, достал в основном бессвязные заметки, которые написал, когда мне не спалось. София обнимала Ребекку и грустно смотрела на меня.

– Кто скорбит по Адонаису?

В голове замелькали ассоциации: я вцепился в кафедру, поднял голову, посмотрел на публику. На меня, моргая, взирали незнакомые лица, лица мира, что вдруг сократился до анонимности, мельтешения и неразличимых видов личной скорби.

– Сегодня в этом кошмаре мы скорбим по Ноаху, нашему Адонаису. Поэт Перси Шелли, славя покойного друга Джона Китса, задается вопросом, почему мы боимся очнуться от сна жизни. Ведь за пределами этого мира, пишет Шелли, нас ждет покой. Тогда как здесь “истязаем мы все самих себя среди тревог”, “мы гнием здесь, в нашем затхлом склепе”[303]. Коли так, тогда что же… что сокрушает нас в такие мгновения?

Я поймал себя на мысли, что в последний раз был на кладбище с Ноахом. В нескольких сотнях ярдов от молельни покоилась в земле Кэролайн Старк.

– День, когда я встретил Ноаха Харриса, – чуть сдавленно произнес я, – оказался днем, когда я встретил первого настоящего друга. Невозможно переоценить, как значительно его доброта повлияла на меня.

Оливер потупил невидящие глаза. Амир сверлил меня взглядом. Почему я не отвечал на его звонки, почему притворился, будто сплю, когда он вчера пришел ко мне домой? Ему нужен друг, мне нужен он, но порыв, заставляющий нас искать общения, угас во мне, как бы отчаянно мне ни хотелось его разжечь.

– Мераглим[304], которых Моше послал оценить землю Израиля, встретили нефилимов, исполинских сынов Анака. “Ванихее вианайну кахагавим викане хайину байнайхем, – сообщает разведчик. – Мы казались себе кузнечиками рядом с ними, и такими же ничтожными были мы в их глазах”[305]. Ноах, как мы все знаем, был великаном. Глядя на Ноаха, невольно задумываешься, насколько велик ты сам, и не только в смысле роста, а и сочувствия, доброты – словом, во всем, что свойственно безупречно хорошему человеку. Но, несмотря на свое величие, Ноах не позволял себе смотреть на других свысока. Ноах всегда уважал и защищал своих друзей. Он как никто умел войти в чужое положение, он ни разу ни о ком не сказал злого слова, он неизменно видел – даже когда прочие возражали, даже когда… даже когда я возражал, – неизменно видел в людях хорошее, хотя… – Я выронил листки с речью, остановился, подобрал их с пола, отметил, что слова утратили смысл, разрушились целые предложения. – Хотя порой все говорило об обратном. И я… я всегда буду благодарен ему… – я кашлянул в микрофон, пытаясь осознать, что стало с моей жизнью, – хотя и не перестану удивляться, что такой человек, как Ноах Харрис, взял меня под крыло. Вряд ли кто-то способен понять, что значило для чужака войти в комнату, любую комнату, с Ноахом в качестве друга и почувствовать себя спокойно и уверенно, поскольку человек, увидев которого все сразу же оживлялись…

Всплески красок, странное геометрическое мельтешение. Я моргнул, готовясь сопротивляться этим вторжениям галлюцинаторного света. Краем глаза я заметил, как сквозь толпу пробирается Эван и по шраму его текут кровавые слезы. Прежде я видел многое в этих глазах: я видел в них желание мести, я видел в них боль утраты, я видел в них мертвенность странного рода, я видел в них гордость, я видел в них гнев. Но сейчас в них горел нечеловеческий огонь. Даже с кафедры, даже перед слушателями я понял: Эван позволил мне это увидеть, чтобы я знал, что в нем ничего не осталось. Я впился в него взглядом, и он направился к выходу, удалился, хромая.

– Наверное, я хочу сказать вот что, – продолжал я, встряхнувшись. Я знал, о чем думают собравшиеся, и знал, что они правы: гибель моего друга – наша вина, моя вина. Я недостоин быть здесь. А может, и жить недостоин. Я сложил остатки речи, сунул в карман. – Больше всего сейчас мне хочется почувствовать то, о чем пишет Шелли, – чтобы меня вдруг поглотила красота, “свет вездесущий… пролился над моей душою пленной”, свет, что нас объединяет, что питает нас любовью. Я хочу верить: в том, что он теперь парит над нами, есть незыблемая истина или хотя бы… не знаю… катарсис. Порой это объясняет случившееся, пусть человеку и очень трудно это понять. Но я… – Мой голос осекся. Похоже, я ждал слез, но слезы не пришли. – Кьеркегор писал, что неспособность Хашема общаться с человечеством “неизмеримо глубже печали”. Но печаль эта взаимна. Каждый день мы прикладываем усилия, чтобы поддерживать связь с Богом, но в эту самую минуту, когда мы нуждаемся в Нем больше всего, нам кажется, что Он далеко. Потому-то мы и боимся смерти, не так ли? Шелли прав лишь отчасти: существует некий свет, мы к нему неустанно стремимся, он никогда не покидает нас, но и не укрепляет. И лишь в смерти мы наконец понимаем, что свет этот бессмыслен, что до Бога не достучаться. Порой отчаяние… не имеет формы, что ли. Порой мы вынуждены признать, что у нас нет настоящих ответов. И сегодня, если честно, я лишился всего.

* * *

Лео Штраус[306] учил, что стремление от неправды к правде приносит не радость, но “беспросветный мрак”. Таким было время после гибели Ноаха. Выпускной отменили. Поездку выпускников в Вашингтон тоже. Мы отказались от участия в окружном плей-офф, место в котором заработали с таким трудом, – Рокки не был готов смириться с тем,