Парижские мальчики в сталинской Москве - Сергей Беляков

Идейный марксизм Мура сочетался с крайним индивидуализмом. Но потеряв семью, почти всех родных, почти все любимые вещи, квартиру (пусть и съемную, но других в его жизни не было и не будет), Мур приходит к грустному для него выводу: “идеал обеспеченного индивидуализма неосуществим сейчас”.996 “Золотой индивидуализм” возможен во Франции Теофиля Готье и Альфреда да Мюссе, Стефана Малларме и графа де Лотреамона. То есть во Франции XIX века периода Реставрации, Июльской монархии, Второй империи и первых десятилетий Третьей республики. В стране еще были и бедность, и нищета. Благополучные десятилетия прерывались короткими, беспощадными уличными боями. Но кровопролитий становилось всё же меньше. Буржуа богатели, богатели крестьяне и сами превращались в буржуа. В Париже открывались первые в мире универсальные магазины, где было всё – от примерочных до комфортабельных дамских комнат. Свободное время парижане проводили в варьете и оперетте, смотрели ставший популярным канкан. С каждым десятилетием бедных становилось всё меньше, зажиточных людей – всё больше. В Париже появились тенистые большие бульвары и респектабельные, современные по тому времени османовские дома. Начало Третьей республики – это и есть та самая La Belle Èpoque (Прекрасная эпоха), что будет длиться до Первой мировой войны. Это Франция времен любимых поэтов Мура: Бодлера, Верлена. Поль Валери прославился позже, но и он начинал в кругу Стефана Малларме.

Франция двадцатых – тридцатых годов XX века была уже несколько иной, но многое уцелело в ней от La Belle Èpoque. Сохранился политический режим Третьей республики с ее бесконечной сменой правительств, с могущественной палатой депутатов и декоративным президентом. Осталось и даже усилилось стремление к роскоши, красивой жизни. В конце концов, многие рабочие, голосовавшие за Народный фронт, не собирались повторить во Франции русскую революцию. Нет, они хотели стать новыми буржуа, обзавестись банковскими счетами, собственными домами, ездить отдыхать на Ривьеру.

Вот в этой Франции Мур был воспитан, этот образ жизни усвоил. Но в СССР, особенно после 22 июня 1941-го, индивидуализм кажется ему утопией. Здесь “необходимо жить скопом, тесно прижавшись друг к другу”997, – пишет он Але 31 мая 1943 года. Может быть, и в этом Мур не совсем прав. Индивидуализма в СССР хватало, просто не каждый мог себе его позволить.

Цветаевой казалось, будто она мешает Муру. Боялась, что с нею “он пропадет”. Его жизнь в СССР без нее, бывшей “белоэмигрантки”, будет легче и проще. Цветаева надеялась, что не оставляет Мура в одиночестве. Она часто повторяла: “Если меня не будет, они о Муре позаботятся”. “Должны позаботиться, не могут не позаботиться”. “Мур без меня будет пристроен”. Окружающим это казалось чем-то “вроде навязчивой идеи”998.

И, видимо, Цветаева убедила сама себя, что нашла сыну новую семью. Одна из трех ее предсмертных записок обращена к поэту Николаю Асееву, его жене Оксане (Ксении, урожденной Синяковой) и ее сестрам: “Дорогой Николай Николаевич! Дорогие сёстры Синяковы! Умоляю вас взять Мура к себе в Чистополь – просто взять его в сыновья – и чтобы он учился. В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачка с оттисками прозы. Поручаю их Вам. Берегите моего дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына – заслуживает. Не оставляйте его никогда. Была бы безумно счастлива, если бы жил у вас. Уедете – увезите с собой. Не бросайте!”999

Цветаева познакомилась с Асеевым 31 марта 1941 года, у него в гостях. Николай Николаевич пребывал тогда на вершине славы. Он только что получил Сталинскую премию 1-й степени за поэму “Маяковский начинается”. А еще прежде, в 1939-м, – орден Ленина, высшую государственную награду СССР. Поэт-орденоносец в предвоенной табели о рангах стоял неизмеримо выше Цветаевой, которая могла рассчитывать в лучшем случае на похвалу своим переводам по радио. Мур полагал, что “Асеев теперь первый поэт в СССР”. Не по таланту, конечно, а по социальному положению. Впрочем, Муру и стихи Асеева очень нравились. Еще летом 1940-го он купил поэму будущего лауреата и был “очень этому рад, потому что поэма отличная и книга хорошо издана”.1000 Позже Мур будет слушать публичные выступления Асеева.

Футуризм ассоциируется с яркостью, необычностью. Можно не любить Маяковского, Хлебникова, тем более Маринетти, но трудно их не заметить. Асеев был совсем другим. “Самое удивительное, что я никак не могу написать его словесный портрет, – признавался Валентин Катаев. – Ни одной заметной черточки. Не за что зацепиться: ну, в приличном осеннем пальто, ну, с бритым, несколько старообразным сероватым лицом, ну, может быть, советский служащий среднего ранга, кто угодно, но только не поэт, а между тем все-таки что-то возвышенное, интеллигентное замечалось во всей его повадке. А так – ни одной заметной черты: рост средний, глаза никакие, нос обыкновенный, рот обыкновенный, подбородок обыкновенный. Даже странно, что он был соратником Командора, одним из вождей Левого фронта. Ну, словом, не могу его описать. Складываю, как говорится, перо”.1001

Мария Белкина, как и Валентин Катаев, знала Асеева много лет, но составленный ею образ тоже обтекаемый, скользкий, что ли: “Он был серебристо-пепельный, ртутно-серый! Серебристо-пепельные волосы, гладко зачесанные на косой пробор, пепельная бледность лица, бледные губы, серо-ртутные глаза. Всегда надушен, элегантен, артистичен”.1002 Все признают за ним и ум, и хитрость, и осторожность. Жил в страшное время, но уцелел, был успешен, даже богат. Перед войной начал строить дачу на Николиной горе – достроит уже после победы.

Последний сборник Цветаевой вышел в 1928-м. Сборники Асеева выходили регулярно. В 1939-м издали даже две книжки. По подсчетам литературоведа Игоря Шайтанова, всего у Асеева при жизни вышло восемьдесят сборников и три собрания сочинений.1003 “Самым «официальным» поэтом у нас считается Маяковский. За ним шли вы…”1004 – напоминал Асееву его друг, литературный критик и сотрудник газеты “Правда” Семен Трегуб.

Владимир Маяковский в своем блистательно-наглом стихотворении “Юбилейное” назвал Есенина “балалаечником”, поэзию Безыменского сравнил с “морковным кофе”. А высоко поставил только четырех поэтов: Пушкина, Некрасова, себя и Асеева:

Вся-то семья Асеева – он и его красавица-жена Оксана, которую Катаев называет Ладой: так в молодости она была красива, очаровательна, заботлива, при этом еще и хозяйственна, домовита.

ИЗ КНИГИ ВАЛЕНТИНА КАТАЕВА “АЛМАЗНЫЙ МОЙ ВЕНЕЦ”: