Парижские мальчики в сталинской Москве - Сергей Беляков

20 сентября Совнарком и ЦК ВКП(б) обязали Моссовет “не выдавать продовольственных карточек лицам, эвакуировавшимся из Москвы и самовольно вернувшимся в Москву”. Правда, работали коммерческие магазины и рестораны, но цены были на 200 процентов выше государственных. Мур первое время и не пытался получить карточки. Чтобы их отоварить, приходилось часами стоять в очередях. “Повсюду огромные очереди. Все покупают много, как будто знают, что им может хватить надолго. Я же ничего не покупаю”. “Перспектива стоять в очереди за продуктами мне не улыбается, вот уж нет”.1026 Но Мур не голодал. Он вернулся к своей парижской привычке – проводить время в ресторанах. Вернулся даже не в Москве, а еще в Чистополе. Ресторанов и кафе там, конечно, не было, и потому Мур сидел в столовой. Пил там прекрасный крымский портвейн, как некогда пил перно в Париже. И в Москве почти три недели Георгий будет питаться в ресторанах и кафе. Парижский стиль жизни в осажденной Москве октября 1941-го! В городе продовольственных карточек, очередей и немецких бомбардировок!

У Мура еще оставались деньги, поэтому он мог покупать дорогие продукты, которые не пользовались спросом. На его столе – пирожные, печенье, конфеты, яблоки, изюм, банки крабов и зеленого горошка. Так что октябрь 1941-го стал для Мура временем деликатесов и своеобразного кутежа. Кутил, правда, в одиночестве. Митю Сеземана эвакуировали из Москвы еще в августе, о чем Мур узнал только после возвращения в столицу. Юра Сербинов и Валя Предатько остались в Москве, и Мур с ними встречался, но на угощение, кажется, не тратился. Мур нашел Валю “потускневшей”. Его интерес к ней стал чисто прагматическим. Умная Валя устроилась работать на хлебозавод, и Мур рассчитывал через нее раздобыть хлеба. Расчет вполне оправдался. Девушка достала для Мура целый килограмм белого хлеба, его любимого. Валя рисковала. Вынести с завода батон или булку – такое можно было трактовать как “расхищение социалистической собственности”, да еще и в военное время…

Бедная Валя, по словам Мура, совсем “скисла”, “повесила нос”. Ее, как и почти всех москвичей, угнетала безрадостная обстановка: с каждым днем немцы приближались к Москве. Но была для печали и другая причина. Валя заметила в Муре перемену, да и Сербинов высказал Вале свои подозрения: “Юрочка натрепался ей о том, что она мне надоела, что из-за хлеба и т. д., – ворчал Мур. – Естественно, она как умная девочка прямо мне об этом не сказала, но теперь меня же цитирует: старое надоедает и т. д. Тем не менее, хлеб принесла – хорошо, спасибо”.1027 В этом – весь Мур.

Для “кутежей” Мура была и еще одна причина: если немцы возьмут Москву, советские деньги всё равно не понадобятся.

1

“Враг наступает. Враг грозит Москве. У нас должна быть одна только мысль – выстоять. Они наступают, потому что им хочется грабить и разорять. Мы обороняемся, потому что хотим жить. Жить как люди, а не как немецкие скоты. С востока идут подкрепления. Разгружают пароходы с военным снаряжением: из Англии, из Америки. Каждый день горы трупов отмечают путь Гитлера. Мы должны выстоять. Октябрь сорок первого года наши потомки вспомнят как месяц борьбы и гордости. Гитлеру не уничтожить Россию! Россия была, есть и будет”.1028

Это написал Илья Эренбург 12 октября 1941 года. В самые страшные дни, когда решалась судьба Москвы, он старался воодушевить людей, придать им сил для борьбы. Но далеко не все были уверены в победе, не все были настроены сражаться до конца, до последнего патрона. Военные неудачи подрывают веру в командование, в начальство, в режим. Эмма Герштейн вспоминала, как ее родственник, вернувшись с Финской войны, громко сказал в коридоре коммунальной квартиры: “Разве Сталин – вождь? Маннергейм – вот это вождь!”1029 Это было весной 1940-го. Тогда обитатели коммуналки не стали даже спорить – они просто исчезли, разбежались по своим комнатам и некоторое время не решались выглядывать в коридор. Но осенью 1941-го опасных разговоров уже не боялись.

Слова поразительные. Давно ли Мур мечтал о победе коммунизма в Европе, о неизбежном триумфе Красной армии? События лета – осени 1941-го произвели перелом в сознании Мура. Гибель матери, знакомство с жизнью нестоличной России, воспоминания об арестованных сестре и отце, бесконечные поражения Красной армии – всё это могло переубедить и правоверного коммуниста. Могло, но переубеждало не всякого. Ариадна Эфрон даже после пыток, тюрем, лагерей и ссылки осталась сторонницей советской власти: “…она была чем-то похожа на старых большевиков, – говорит литературовед Наталья Громова. – Она ненавидела Сталина и Берию, считала, что всё зло произошло от них. Но советскую идею она не отрицала никогда”.Не зря Муля Гуревич послал Але в лагерь (!) красный флажок, купленный для любимой 7 Ноября: пускай повесит над своим изголовьем или носит на груди. В 1955 году, узнав о своем освобождении из ссылки и полной реабилитации, Ариадна Сергеевна напишет благодарственное письмо, где пожелает работникам Военной прокуратуры и Военной коллегии Верховного суда СССР “счастья и успехов в их благородном труде”1030 1031.

Брат Ариадны был совсем другим человеком. Еще полгода назад Мура ужасало, что Аля и Сергей Яковлевич не донесли на Клепининых-Львовых, которые будто бы вели антисоветские разговоры. В сентябре 1941-го уже сам Мур услышал если не пораженческие, то явно несоветские рассуждения. Его знакомый, поэт Виктор Боков, позволил себе такие высказывания[156], что Мур с явным изумлением записал: “Боков – несоветский элемент, обожает Бунина и говорит об «исторической роли Германии»”. Пожалуй, это последняя запись, в которой узнаётся еще прежний, советский Мур. В октябре он услышит куда более крамольные слова и отнесется к ним с пониманием и симпатией: “По всей вероятности, Москва будет осаждена, если судить по тону сегодняшних газет, которые говорят о москвичах, намеренных защищать свой город во что бы то ни стало (между нами, москвичи, которые уехали, хотят уехать и ничего вовсе не хотят защищать). Но кто же будет защищать Москву? Рабочие? Но ведь, черт возьми, их слишком мало. Ни я и никто другой ничего не понимает”.10321033

2

Конечно, Мур знал только мнение своих друзей и знакомых, и то лишь тех, кто остался в Москве. Что же случилось с ними?

Не забудем, что в первые месяцы войны самая энергичная, активная, пассионарная часть населения ушла на фронт. Еще летом со всеобщей мобилизацией Москву покинули многие молодые, здоровые, готовые к борьбе мужчины. Но в начале июля в своем выступлении по радио Сталин обратился к советским людям с призывом вступать в народное ополчение. И люди, что могли бы отсидеться в тылу на вполне законных основаниях, пошли на фронт добровольцами. Были среди них и рабочие (с одного только завода “Красный пролетарий” в ополчение записались 1000 человек), и чиновники из трестов и наркоматов, и актеры, писатели, музыканты. Московская консерватория явилась в военкомат чуть ли не в полном составе. Многих, включая Давида Ойстраха и Эмиля Гилельса, всё же отправили домой. Тем не менее оставшихся музыкантов хватило, чтобы сформировать две роты. Ушел воевать добровольцем хороший знакомый Цветаевой, переводчик и литературовед Николай Вильмонт. Вступил в ополчение молодой актер и будущий известный драматург Виктор Розов. Ушли воевать в составе писательской роты Рувим Фраерман и Александр Бек. И хотя были все они не обучены, зато не занимать им было боевого духа, желания сражаться с врагом.