Соблазн - Хосе Карлос Сомоса

Занавес упал вместе со мной.

Я не вскрикнула, больно ударившись об пол коленями, и даже не «очнулась», как фантазируют о загипнотизированных. Зато убедилась в том, что сохранила некий оплот сознания, моей собственной воли.

Но мне не было ведомо, может ли то же самое сказать о себе Клаудия.

Она продолжала недвижно стоять перед зеркалом, в котором отражался ее собственный, застывший в заключительном жесте маски образ. Я-то замыслила этот план в надежде, что, увидев свое отражение, Клаудия потеряет концентрацию и воздействие ее маски на меня ослабеет. Но результат превзошел все ожидания. Что такое с ней случилось? Я не могла припомнить ни одного такого случая – не было прецедента, когда наживка овладела бы сама собой.

Я отползла подальше и некоторое время лежала на полу, тяжело дыша. Возврат физических ощущений, далеких от наслаждения, – боль в обрубке пальца, боль от ушибов – свидетельствовал о том, что влияние Клаудии понемногу слабеет. Меня все еще мутило, как будто при сильном похмелье, но я была свободна.

И я подняла голову. Клаудия продолжала стоять в той же позе: ноги расставлены, руки подняты. Казалось, она даже не дышит. Это было так странно, так жутко, что я отвела взгляд через несколько мгновений сильнейшей зачарованности, поборов искушение заглянуть ей в лицо.

Но в тот момент я не думала, что мне делать с Клаудией, – моего внимания требовали другие.

Я подбежала к Мигелю и с облегчением убедилась, что пульс у него еще есть, хотя и слабый. Снова замотала повязку у себя на руке, чтобы иметь возможность использовать здоровые пальцы и остановить кровотечение. Потом зажгла фонарь Мигеля и, подсвечивая себе, расстегнула его рубашку и осмотрела рану. Пуля вошла чуть пониже левой ключицы. Жив он остался каким-то чудом. К счастью, в него попала только одна пуля, но бледность и покрытая потом кожа свидетельствовали, что он в состоянии шока. Я обратила внимание, что он сам пытался остановить кровь, зажимая рану рукой, и я стала помогать, приспособив для этого свою куртку. Потом достала мобильник, хотя и полагала, что это не поможет, потому что Клаудия наверняка подключила подавители сигнала. Тем не менее значок на мониторе говорил о том, что телефон в зоне действия сети. Возможно, она считала, что ситуация полностью под контролем, и пренебрегла мерами предосторожности, или же ее отвлек наш приезд в поместье. Я позвонила в отдел – так выйдет быстрее, чем в полицию, назвала себя и сообщила, что у меня на руках тяжело раненная наживка.

Закончив разговор, я увидела, что Мигель повернул голову. Склонившись над ним, я прошептала, что люблю его. И обняла, желая закрыть его рану всем своим существом, не дать вытечь его последней крови, сберечь хотя бы их – эти жалкие остатки. Он закрыл глаза – словно провалился в глубокий сон. «Не позволю тебе умереть», – крутилось у меня в голове.

Я обернулась к Клаудии. Не думаю, что она сдвинулась хотя бы на миллиметр. «Это, должно быть, Йорик», – подумала я. Маска Труда, которую она для меня сделала, никогда не произвела бы на нее такого эффекта, но я вспомнила ее же слова о том, что Йорик – всего лишь «дополнение», которое поднимает наслаждение от любой маски до невообразимого градуса. «Она видит в зеркале отражение Йорика, и это ею и овладело» – таким был мой вывод.

В эту секунду послышался стон с другой стороны сцены.

Я вспомнила о сестре и направила туда фонарик: Вера все еще сидела на корточках, хотя уже подняла голову и смотрела прямо на меня. Было так радостно видеть, как с ее глаз спадает пелена смятения, покрывавшая их раньше, что я почти позабыла о Мигеле.

– Диана? – тихонько позвала она.

– Да, это я. Спокойно, все хорошо. – И отодвинула фонарь, чтобы не слепил глаза.

Она глядела на меня поверх плеча, испуганная, словно ожидая удара, однако между страхом и одержимостью есть явное различие: Вера выбиралась из своего колодца, и с каждой минутой это было все ощутимее. У меня на глазах она отреагировала панически, увидев Клаудию:

– Что… что это с ней?

– Она попыталась сделать маску, – объяснила я. – И думаю, что овладела сама собой.

– Это… это ужасно!

– Знаю. Не смотри на нее. Лучше помоги мне, пожалуйста, – вот этим нужно зажимать ему рану. – И я показала ей мокрый сверток из моей куртки.

Вера подошла и стала помогать. Я знала, что сама возможность быть хоть чем-то полезной немного ее успокоит. Мы посмотрели в глаза друг другу, и Вера разрыдалась:

– Клаудия хотела… хотела навредить тебе!.. А я ненавидела ее, но должна была подчиняться!

– Забудь об этом, – шепнула я.

– Я хотела остановиться! Но она настаивала, и мне пришлось…

– Хватит уже, Вера. Мы вместе, а это самое главное.

– Я ненавидела ее, Диана! Ненавидела ее! Нена…

Я понимала, чего она добивается: сочиняет нелепые оправдания, чтобы успокоить себя. Единственным реальным объяснением служит псином, но ее рациональный мозг не допускал, что наслаждение довело ее до такой крайности – играть против меня.

– Вера. – Я взяла ее лицо в ладони. – Посмотри на меня. Все уже кончилось, дорогая. Клаудия уже не опасна.

Как будто упоминание ее имени было сигналом – мы вновь посмотрели на нее. С того места, где мы находились, склонившись над Мигелем, она была видна со спины: худущие, голые до черных гольфов ноги, ягодицы вздымаются двумя холмиками мышц по обе стороны от перемычки трусиков, спина со вздыбленными лопатками, похожими на атрофировавшиеся крылья, поднятые руки. Напоминает статую балерины, одну из скульптур, воплощающих «боль человеческую» в парке «Нулевой зоны». Но теперь появилось что-то еще. Ее облик изменился.

Больше всего в глаза бросалась кожа: и спина, и ноги были словно покрыты мелкими блестками или чешуей, сверкавшей в луче света. Я догадалась, что это пот. Одинаковые, словно клоны, геометрически правильные капельки, как будто все поры решили открыться одновременно и выплеснуть одинаковое количество жидкости. Я наклонилась и заглянула в зеркало – посмотреть на ее лицо.

Мне пришлось закусить губу, чтобы не вскрикнуть.

Глаза ее сделались двумя раскрашенными камешками, вылезающими из орбит, и мне показалось, что я вижу скользившие по глазным яблокам капли пота, веки при этом оставались поднятыми. Рот, словно еще одна орбита, широко открыт, язык прилип к нёбу. Даже лицо как будто сильнее заострилось. Я подумала, что, упоенный наслаждением, ее псином, этот король-тиран, не позволяет ей и на долю секунды оторваться от образа, доставляющего такое удовольствие, и требует еще и еще. И все это одновременно делает образ все более желанным, но при этом его же и истощает. Что-то вроде короткого замыкания. Ее образ напомнил плоское бесполое существо с полотна «Крик» Эдварда Мунка. «Вот он, Йорик», – пронеслось в голове, и к горлу подкатила тошнота. Череп шута Гамлета, этот его костный лик с глазами и ртом, зияющими, как колодцы, глядящий и поверх себя самого, и поверх самой реальности. Мне подумалось, что Женсу наверняка доставило бы удовольствие взглянуть на конечный результат своего жуткого эксперимента.