Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер

После выступления мы вчетвером – с Милошем и Венцловой – пошли в маленький китайский ресторанчик, чтобы отметить успех Беллы. Дальнейшее развивалось по неожиданному сценарию.

Дело в том, что у нас с Беллой было очень мало денег. Американский гонорар мы еще не получили и понадеялись на Чеслава и Томаса. Но оказалось, что у Чеслава лишь большая бутылка “Джек Дэниэлс”, а денег нет. Чеслав поставил бутылку на стол и предложил выпить за Беллу. Я пришел в отчаянье, понимая, что пить без закуски нельзя. И, почти не имея денег, бросился заказывать закуску – четыре крошечных порции китайских пельменей. Отчетливо помню, что в итоге мы съели одиннадцать порций китайских пельменей, бутылка подходила к концу, а разгоравшийся спор продолжался.

Самой животрепещущей темой разговоров был вопрос об отношениях свободной личности с тоталитарной властью и о проблеме эмиграции. Был он болезненным и для Чеслава, и для Томаса. Милош эмигрировал из Польши уже давно, а Венцлова как раз в это время решил не возвращаться в Советский Союз.

Мы же с Беллой не хотели уезжать и выработали собственную тактику: если мы считаем правильным сделать какой-то шаг, имеющий политический резонанс, то мы вольны и должны это сделать, а власть пусть сама думает о мере наказания. Так позднее произошло знаменитое заступничество Беллы за Сахарова, Войновича, Копелева, Владимова. Если же власти решат выслать нас насильно, то мы будем к этому готовы.

Возник ожесточенный спор между Чеславом и Томасом с одной стороны и нами с Беллой – с другой. Речь неожиданно зашла о судьбе Блока. Чеслав и Томас доказывали, что Блок сотрудничал с властями, а мы с Беллой яростно защищали поэта.

Известно, что в 1917 году Блок на вопрос “может ли интеллигенция работать с большевиками” ответил: “Может и обязана”. Однако и Белла, и я были совершенно уверены в чистоте и наивности Блока и в его невиновности. А наши оппоненты исходили скорее из современных политических реалий, отраженных в их судьбе.

Взглянуть на происходящее со стороны, с иронией, увидеть себя под пальмами, с холодным виски, неистово спорящими о месте поэта в России, никто из нас не мог.

Белла хорошо помнила этот разговор:

После Беркли последовал визит Беллы в Стэнфорд, где я по своей программе прочел лекцию о театре. И снова мы пошли в консульство. И снова нас встретил заместитель консула, поразив своими габаритами. Он сказал, что готов на следующий день отдать наши паспорта, но просит Беллу выступить перед сотрудниками консульства. Вечером такое выступление состоялось. Слушатели были очень сдержанны во время чтения, но тем не менее оказались весьма растроганы. На следующий день мы получили свои паспорта с продлением срока действия визы и вернулись в Лос-Анджелес для продолжения работы в UCLA.

По окончании сессии мы вылетели в Нью-Йорк и снова остановились у Питера Спрэга. На этот раз в качестве housekeeper Лимонов оказался один.

Я привез из Лос-Анджелеса несколько написанных мною полотен, и, заехав к Бродскому на Мортон-стрит, 44 попрощаться, я подарил ему на память свою работу из серии “Арлекинада”. Мы понимали, что разлука будет долгой.

После возвращения из Америки в Москву мы оказались как бы в другом мире. Но жизнь продолжалась, и Белла выступала с поэтическими чтениями. Если ей задавали вопросы перед огромной аудиторией, она неизменно переводила разговор на Иосифа Бродского и отвечала, что, пока она стояла на эстраде и читала стихи, Иосиф находился в архангельской ссылке, и что она всегда восхищалась его творчеством.

Во время одного из выступлений, в Ленинградском университете она получила записку и прочла ее вслух:

– Один храбрый аноним спрашивает: “Если не боитесь, скажите, что вы думаете о Бродском?”

И Белла ответила:

– Я боюсь, очень боюсь. Но я думаю, что он гений!

Прошло десять лет со времени нашей первой поездки в Америку. Все эти годы нас приглашали приехать туда различные организации, в том числе университеты, фестивали, поэтические форумы. Но власти неизменно отвечали отказом. Сработало только приглашение Гаррисона Солсбери.

Второй раз мы прилетели в Америку 15 февраля 1987 года.

В аэропорту нас встречали сам Гаррисон, Светлана Харрис, Азарий Мессерер и Майя Аксенова.

Эта поездка уже давала несколько иное ощущение американской реальности. За десять лет произошли значительные изменения в человеческих судьбах. В США обосновалось множество старых друзей. Лева Збарский и Юра Красный, Вася и Майя Аксеновы, Максим Шостакович…

Остановились мы у Светланы. Я позвонил в загородный дом Шостаковича, где в это время находились Лева, Юра и Кирилл Дорон. Трудно описать их восторг, когда они услышали в телефонной трубке родной голос. Максим стал требовать, чтобы мы с Беллой приехали немедленно. Он тут же вызвал лимузин, и мы отправились в Коннектикут к Максиму. Когда мы приехали туда, темпераментный Максим, желая как-то выразить свою радость, стал палить из ружья. Мы с Левой и Юрой обнялись, оба они с радостью приветствовали Беллу, с которой до этого общались очень мало.

Часа через два я позвонил Бродскому и сообщил, что мы снова в Нью-Йорке, и через неделю, 23 февраля, встретились у Иосифа дома, на Мортон-стрит.

Мортон-стрит – одна из улиц Гринвич-Вилледж, богемного района Нью-Йорка, недалеко от Хадсон-ривер. Квартира Иосифа располагалась на первом этаже, что для Нью-Йорка было чрезвычайной редкостью и чем Иосиф гордился. Причудливая маленькая квартирка состояла из трех крохотных комнаток, вернее, даже двух с половиной, потому что кухня, которая находилась в середине, была отделена от гостиной всего лишь аркой. Хотя существовал парадный вход с тремя ступеньками со стороны улицы, Иосиф предлагал гостям следовать через миниатюрный треугольный дворик, который считал своей собственностью.

Следом за нами пришел Миша Барышников. Я сделал несколько памятных снимков. Иосиф подарил мне свою книжку с пьесой “Мрамор”: