Империя в войне. Свидетельства очевидцев - Роман Сергеевич Меркулов

гордился лидером. Ведь и в Думе кадеты ходили именинниками. Но никто не знал, что же дальше? Штюрмер хотел привлечь Милюкова по 103 статье. Потом как будто раздумал. Роспуск? Нет, говорят, Совет министров счел неприличным распускать на слове измена.

А. Н. Савин, 6 ноября

В Государственной думе Милюков, Шульгин, Маклаков 1 и 2 ноября говорили о предательстве Штюрмера, Распутина, государыни. Об их речах мы знаем в Москве больше по слухам: газеты выходят теперь с большими плешинами. По-видимому, государь одновременно был и взбешен и напуган. Затаив злобу, он через Алексеева велел военному и морскому министру явиться в Думу и заявить о желании правительства работать заодно с представительством, что и было покорно выполнено; чрезвычайно странно было видеть и слышать военного министра, благодарящего Милюкова за правдивую речь.

А. Н. Бенуа, 6 ноября

Обед у Гессенов. Читали «исторические» речи Милюкова, Шульгина, Маклакова. Настроение начинает сильно напоминать настроение 1905 года. Впрочем, под «гражданским возмущением» немало низкопробной радости, что «господам теперь несдобровать». На меня эти речи не произвели ни малейшего впечатления, и мне кажется, что Государь может спать спокойно, пока имеется лишь угроза такой «оппозиции Его Величеству». Подобным Мирабо не свергнуть престола! Но, весьма вероятно, вслед за ними придут другие. А главное, продолжается война, и она сделает то, чего не в состоянии сделать «благоразумные» элементы, совершив величайшее неблагоразумие ее приятия!

В. Г. Короленко, 6 ноября

Слухи о стремлении к сепаратному миру все определеннее. Боятся революции, а немец поможет династии. «Слухи не щадят никого», – эта фраза из речи Милюкова попала в изуродованные газетные отчеты. Английскому послу Бьюкенену оказан, говорят, резко холодный прием. В Думе он стал предметом особенно горячих оваций, – ответ на поведение Штюрмера и царя.

Атмосфера насыщена электричеством. А на этом фоне трагикомическая фигурка Протопопова… <…>

Набор. Берут всех подряд: ни чахотка, ни близорукость, ни грыжа, ни отсутствие зубов, ни глухота теперь не освобождают. 3 ноября в Полтаве скоропостижно умер один из «годных» к службе, только что принятый Леонтий Беленький, житель Санжар. Он заявлял о сердечной болезни. Не обратили внимания… В Санжарах жена и семеро детей. Беднягу тянул обычную лямку, пока жизненная телега шла в тяжелой, но привычной колее. Из него сделали воина – и бедняга сразу умер.

Бессердечие к беднякам полное. Обращаются с будущими защитниками Родины, как со скотиной. Точно нарочно, чтобы вызвать озлобление. Здешний (Полтава – прим. авт.) воинский начальник точно сумасшедший: орет, кидается на людей и при этом, говорят, успевает получать расписки в выдаче невыданных кормовых. Тоже мне рассказывали о Миргороде. В Крюкове (около Кременчуга) уже был бунт, о котором рассказывают: запасных заперли в какой-то вагон и держали двое суток, голодных и холодных, пока они не разломали загона и не пошли в город искать управы. Стреляли в них из пулеметов… Тоже было и в Ромодане… И опять молва объясняет это преднамеренной провокацией.

Н. Н. Пунин, 6 ноября

Николаевский госпиталь, две недели…

Деревянные бараки, вокруг небольшого дворика. Нас привели вечером, часов в девять. В этот день никто из нас не ел. Мы шли через улицу из главного здания в желтых халатах, вереницей, мимо часового у ворот. Палата 2-я. Сорок коек, вшивых, полных клопов, сбитые матрасы, запах соломы; накурено, наплевано, пахнет нечистотами, хлебом, потом, тускло горят две лампы под дощатым, переплетенным балками потолком. Нас тотчас обступили; расспросы. Через полчаса нас уже ели клопы. <…>

Час ночи. Непрерывные, неумирающие шепоты во всех углах, чирканье спичек, струйки табачного дыма, хихиканье, рассуждения, философия, о, эта кошмарная философия ночью на Руси. Проклятия войне, издевательство над царем, ненависть к пиджакам, глухая завистливая злоба, эгоизм. Бог и Священное писание. Ребяческие доказательства, самодовольные сомнения, глупость, безграничная тупая темнота. Подлость и хамство, страх и хитрость, грубость и сентиментальность. Война непопулярна – в этих бараках, без исключения, – никакого понимания и никакого патриотизма. «Нам все равно, кому служить, немцу или Николаю, у немца, говорят, жить легче». Бесчисленные доводы за немцев, и именно популярен император германский: «Хениальный человек, у него всякая машина есть». Споры и угадывания, кто, по какой статье и насколько будет освобожден. Светает. День и одиночество. Все тот же страдающий, глупый, темный и нервный русский мужик.

После двух недель испытаний был освобожден на 3 месяца по сильной близорукости и стойкой нервности…

Е. Ф. Дюбюк, 7 ноября

Газеты выходят с белыми пробелами. Выбрасываются речи депутатов. Много говорят о речах Милюкова, Шульгина, Керенского, Маклакова. Вещи были названы своими именами. Имя Штюрмера склонялось по всем падежам.

В. В. Морковников, 9 ноября

Никогда, кажется, не питал такого отвращения ко всем этим «сферам. А они продолжают веселиться и жить, как будто ничего не бывало. Шальные деньги пускаются по ветру как пыль. Глядя на них, заражаются все слои населения, и нажива во что бы то ни стало, как зараза, захватывает всех. Деморализация простого народа идет гигантскими шагами. Чувствуется, как наша несчастная Россия каким-то демоном влечется к ужасной катастрофе.

Николай II, 9 ноября

Сегодня Алексей встал. Погода плохая, тает и ветрено. Днем погулял полчаса в саду и затем принял Штюрмера. После чая – Трепова. Первый уходит, второй назначается на его место. Вечером читал; голова устала от всех этих разговоров.

Ф. А. Степун, 12 ноября

Не успели мы еще по-настоящему поздороваться и перецеловаться, как <…> принялся по всеобщему требованию рассказывать о Москве, лазарете, Петербурге, «веяниях в сферах» и, наконец, о самом главном, о всех веских точках зрения на возможный конец войны.

О том, как я рассказывал, о том, как меня слушали, ты не имеешь настоящего представления. Так рассказывают и так слушают только на позиции.

Одна из «господствующих» точек зрения, а именно та, что война может затянуться и кончиться только к осени 18-го года,

вызвала со стороны Ивана Владимировича решительный отпор. Он крепкими бытовыми мазками сочно рисовал все углубляющуюся разруху страны и армии и решительно утверждал, что еще два года войны вконец изотрут Россию.

Из всех его слов, а больше по всему его настроению, я сразу понял, что фронт, за год моего отсутствия материально безусловно улучшенный, в своей духовной силе и спайке сильно пошатнулся. <…> А Иван Владимирович все говорил, говорил как всегда и мягко, и зло, с большим юмором и с жестокой правдивостью.

«Воевать два года