Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

в Брешии, где один прогрессист (не коммунист, а богатый предприниматель, ведший торговлю с Советским Союзом) писал, что он часто бывает в СССР, отлично осведомлен о советской жизни и знает, какое ничтожное место в общей панораме цветущей и обильной советской культуры занимает самиздатовская продукция бездарных писателей-графоманов.

Издательство «Матренин двор» стало публиковать самиздатовские тексты, но тиражи были маленькими, рекламы никакой, и читали эти книги практически только в своем кругу близких единомышленников.

Мои статьи публиковали также некоторые католические журналы – уже упомянутая «La famiglia cristiana» и «Studi cattolici». Печатал меня и Джанкарло Вигорелли в созданном им журнале «Nuova Rivista Europea». После судебного процесса над Синявским и Даниэлем он приезжал в Москву в качестве секретаря Европейского Сообщества писателей увещевать советские власти, разумеется, безрезультатно. Мне удалось проникнуть к нему в гостиницу с петицией. И теперь здесь, в Италии, он меня узнал.

Любопытное столкновение произошло на страницах научного журнала «Italianistica», издававшегося исследователями Католического Университета. Итальянист Ферруччо Монтероссо побывал в Советском Союзе и рассказывал, задыхаясь от восторга, о своей поездке: об интереснейших встречах (понятно с кем), об изысканных ужинах в уютных салонах (понятно каких), о том, что ни в одной другой стране мира не знают так хорошо итальянскую литературу и не издают столько переводов. В моей контр-статье, опубликованной рядом в том же самом номере журнала («Italianistica», Milano 1977, № 1), я писал, что статья профессора Монтероссо свидетельствует о том, что даже для такого острого наблюдателя, каким несомненно является Ферруччо Монтероссо, советская реальность остается непроницаемой, что в СССР запрещено переводить таких крупнейших итальянских писателей, как Курцио Малапарте, Риккардо Баккелли, Джузеппе Преццолини, Томмазо Ландольфи, Джованни Панини, Иньяцио Силоне и что роман этого последнего, «Судьба одного бедного христианина», тайно переведен и циркулирует в самиздате наравне с другой запрещенной литературой.

Подобное же столкновение в академическом мире было и у Вагина. На конгрессе, посвященном Достоевскому, он прочел доклад, озаглавленный «От христианского социализма к социальному христианству», очень хорошо документированный. В ответ послышался негодующий хор никак не документированных, но очень решительных утверждений, что Достоевский был и остался до конца социалистом.

В те годы в Италии было еще мало людей с родным русским языком, а при этом еще и с филологическим образованием вообще никого, кроме нас с Вагиным. Университеты нуждались в таких людях и, тем не менее, ни один университет нас не брал. Взять на работу антисоветчика для профессора означало не получить больше никогда советской визы и лишиться возможности ездить в Россию в научные командировки, а для студентов – лишиться возможности ездить практиковаться в языке. В конце концов меня всё же взял Миланский Католический университет (не без сопротивления некоторых прогрессивных профессоров), а Вагину предложил работу в Венецианском университете (по моей просьбе) Витторио Страда.

Самым значительным событием того периода была, конечно, Венецианская Биеннале 1977 г., целиком посвященная диссидентству в СССР и в странах Восточной Европы. Этой теме были посвящены все секции: литературы, живописи, скульптуры, кино, музыки. Не зависимо от исхода (успеха или неуспеха) уже сам тот факт, что Биеннале посвятили диссидентству, это явление становилось в центре внимания мировой общественности и обретало, наконец, присущее ему значение. Русскими участниками литературной секции были Иосиф Бродский, Ефим Эткинд и я (Галича направили в секцию музыки). Должен был выступать также Владимир Максимов, но у него возникли разногласия с руководителями литературной секции и он отказался выступать. Дело в том, что эта Биеннале была организована социалистами, входившими тогда в правительственную коалицию вместе с христианскими демократами, и они хотели заявить о себе как об альтернативе коммунизму. Однако альтернативе все-таки «левой» (и голосовали на выборах за них только левые) и поэтому заходить слишком далеко на этом пути противостояния коммунизму им не хотелось. Коммунисты и прокоммунистически настроенные интеллигенты всячески пытались воспрепятствовать проведению этой Биеннале, оказывая давление на ее организатора Карло Рипа ди Меана. Главный архитектор Венеции Витторио Греготти даже угрожал отставкой, если город будет осквернен присутствием советских диссидентов.

Блестящий доклад на тему «Советский писатель и смерть» прочел профессор Ефим Эткинд. В то время уже стал известен список погибших писателей – более шестисот! Иосиф Бродский говорил резко, гневно, бескомпромиссно. Но слушало нас, увы, всего лишь человек двадцать-тридцать. И тут перед нами снова итальянская действительность. Наши выступления проходили в роскошном и престижном, но пустом, Наполеоновском зале на прославленной площади Сан Марко, а на другом конце канала Гранде проходила контр-манифестация, организованная коммунистами. И там зал был переполнен, стояли в проходах, в коридоре, в фойе (всюду были телевизионные экраны и действовала местная сеть трансляции). И там была вся студенческая молодежь. Говорили о том, что советские руководители, конечно, поступают нехорошо и ошибаются (у них это всегда не преступления, а только «ошибки»), но что советский коммунизм и итальянский коммунизм – это две вещи, не имеющие между собой ничего общего (как будто нет у них общего родственника – Карла Маркса, и не было Тольятти с Коминтерном, и не было антиамериканизма, и не было коммунистической песенки – почти гимна – со словами: «Если Россия даст нам пушки, будет и у нас революция!» /«E se la Russia ci da i cannoni – rivoluzione, rivoluzione!»/, и не было антинатовского так называемого «пацифистского» движения, никогда не выступавшего против советских ракет, и не было братских объятий и поцелуев со всеми советскими руководителями, вплоть до Брежнева и т. д и т. д. и т. д.). Там, на этой контр-манифестации, выступал Леонид Плющ, объявлявший себя еще в то время «подлинным марксистом». Он жил во Франции и об итальянской ситуации был плохо осведомлен, позже он стал избегать того, чтобы его использовали в подобных мероприятиях. Я не видел Плюща со времен России и пошел поприветствовать его. Когда я назвал себя и попросил вызвать Леонида Плюща со сцены, где он заседал в президиуме, Леонид вышел в сопровождении телохранителей. Они смотрели на меня с враждебной подозрительностью и неизвестно, чего ожидали от меня. Однако когда мы с Плющем обнялись и расцеловались, они отступили в сторону и успокоились.

Биеннале не ограничилась Венецией, а (в сокращенном виде) побывала также в итальянской Швейцарии в начале 1978 г. Мы выступали в Беллинцоне, на этот раз уже в другом составе: не было Бродского и Эткинда, но был Плющ. Когда я, говоря о преступлениях коммунистического режима, помянул среди прочих причин принципиальный аморализм марксизма (Маркс: «Мы, коммунисты, не проповедуем никакой морали»; Ленин: «Морально то, что служит нашему делу»; само слово мораль, обычно в сочетании с эпитетом «буржуазная», как нечто