Игра в классики - Хулио Кортасар

— О, вы знаете, — ответила Пола, — страх не самое сильное мое место.

Она сказала это «Oh, vous savez»,[611] как, наверное, сказал бы сфинкс, прежде чем загадать загадку, почти извиняясь, стараясь не выпячивать свою значительность, которая, как всем известно, и так достаточно велика. Так говорят женщины в многочисленных литературных произведениях, где автор, чтобы не терять времени, лучшее включает в диалоги, соединяя таким образом приятное с полезным.

— Когда я говорю «страх», — заметил Оливейра, сидя на том же диване из красного плюша слева от сфинкса, — я думаю прежде всего об оборотной стороне медали. Ваша рука двигалась так, словно подошла к некой границе, за которой начнется другой мир, где все будет перевернуто и где я мог бы оказаться вашей сумочкой, например, а вы — папашей Рагоном.

Он ждал, что Пола засмеется и все перестанет быть таким изощренным, но Поле (что ее зовут Пола, он понял позже) подобная возможность не показалась слишком абсурдной. Она улыбнулась, показав ровные маленькие зубы за растянутыми, ярко накрашенными оранжевой помадой губами, но Оливейра все никак не мог оторвать взгляда от ее рук, его всегда привлекали руки женщины, ему хотелось коснуться их, гладить ее пальцы фалангу за фалангой, медленно изучая, как какой-нибудь японский массажист, неощутимый ток крови в ее венах, исследовать ее ногти, пытаясь понять хиромантическое назначение роковых линий и счастливых бугорков, услышать шум лунных морей, прижав к уху маленькую ладонь, немного влажную не то от любви, не то от чашки с чаем.

(-101)

— Вы же понимаете, после всего этого…

— Res, non verba,[612] — сказал Оливейра. — Восемь дней по семьдесят песет за день, восемь на семьдесят — будет пятьсот шестьдесят, давайте пятьсот пятьдесят, а на оставшиеся десять купите больным кока-колу.

— И будьте любезны, немедленно заберите свои личные вещи.

— Конечно, не сегодня завтра, и скорее сегодня, чем завтра.

— Вот ваши деньги. Распишитесь в получении, сделайте милость.

— Никакой милости. Просто распишусь, и все. Ессо.[613]

— Моя супруга очень недовольна, — сказал Феррагуто, поворачиваясь к нему спиной и покусывая кончик сигары.

— Женская чувствительность, климакс и все такое.

— Затронуто ее достоинство, сеньор.

— Именно так я и подумал. Раз уж мы заговорили о достоинстве, спасибо, что дали работу в цирке. Забавно было, и работы немного.

— Моя супруга никак не может понять, — сказал Феррагуто, но Оливейра был уже в дверях. У кого-то из них двоих открылись глаза или, наоборот, закрылись, И на двери тоже было что-то вроде глаза, который то открывался, то закрывался. Феррагуто снова зажег сигару и засунул руки в карманы. Он думал о том, что он скажет этому неразумному выпендрежнику, когда тот придет в себя. Оливейра позволил поменять себе компресс (наверное, глаза закрылись все-таки у него) и подумал о том, что скажет ему Феррагуто, когда призовет его на ковер.

(-131)

Душевная близость с Травелерами. Когда я прощаюсь с ними в прихожей или в кафе на углу, я вдруг на какой-то момент чувствую что-то вроде желания остаться около них в качестве неназойливого соглядатая, дружелюбного и немного грустного. Душевная близость, какие слова, так и хочется приписать неизбежный уменьшительно-ласкательный суффикс. Но какое еще слово может ближе, чем это, выразить (в полном смысле слова) то, что ощущается кожей, каждой клеткой эпителия, а именно что Талита, Маноло и я стали друзьями. Люди считают себя друзьями, потому что им случается несколько часов в неделю проводить на одном и том же диване, глядя в один и тот же телевизор, или в одной и той же постели, или потому, что они делают одну и ту же работу. В юности, в кафе, сколько раз нас охватывало иллюзорное чувство полнейшего единения с товарищами, и как мы были тогда этим счастливы. Чувство единения с мужчинами и женщинами, которых мы едва знали лишь по манере себя вести, подавать себя, с теми, кого мы видели лишь в профиль. Я прекрасно помню, время ничего не стерло из моей памяти, как в каком-нибудь кафе Буэнос-Айреса нам на несколько часов удавалось освободиться от семьи и обязанностей, и, окутанные дымом и чувством доверия к себе и своим друзьям, мы доходили до того, что верили в незыблемость временного, ибо это несло нам нечто похожее на бессмертие. Тогда, в двадцать лет, мы сказали друг другу наши самые замечательные слова, познали наши самые глубинные связи между людьми, мы были похожи на богов, собравшихся за пол-литровой бутылкой кубинского рома. Под звуки сьелито, звучавшего в кафе, под райские звуки прекрасного сьелито. Улица потом всегда была похожа на изгнание из рая, и ангел пылающим мечом регулировал движение на перекрестке улиц Коррьентес и Сан-Мартин.[614] Домой, уже поздно, к папкам с бумагами, к супружеской постели, к чаю из липы для твоей старушки, к послезавтрашнему экзамену, к нелепой невесте, которая читает Вики Баум[615] и на которой мы в конце концов женимся, другого выхода нет.

(Странная женщина Талита. Такое впечатление, что она несет в руке зажженную свечу, освещая путь. При этом сама скромность, С дипломированными аргентинками это редко бывает, здесь достаточно звания землемера, чтобы принимать себя всерьез. А тут, подумать только, целая аптека на ее попечении, это же гигантская работа, это захватывает. А у нее при этом всегда такая милая прическа.)

А сейчас я должен объяснить: когда Маноло называют Ману, это означает близость. Талита считает вполне естественным называть Маноло Ману, она не понимает, что для его друзей — это скрытое оскорбление, кровоточащая рана. Впрочем, по какому праву я… По праву блудного сына, не иначе. Кстати сказать, блудному сыну надо бы поискать себе работу, последняя ревизия имеющихся материальных средств напоминала спелеологические изыскания. Если я приму нежности бедняжки Хекрептен, которая сделает что угодно, лишь бы спать со мной, у меня будет комната, где можно жить, выглаженные рубашки и т. д. Идея ходить по домам и продавать отрезы такая же идиотская, как и любая другая, надо просто набить руку, но куда приятнее было бы войти в цирковой коллектив вместе с Маноло и Талитой. Войти в цирковой коллектив, прекрасно сказано. Вначале был цирк,[616] это стихотворение Каммингса, в котором говорится, что для создания мира Старик набрал в легкие воздуху и они раздулись как купол циркового шатра. По-испански так не скажешь. Нет, скажешь, примерно так: набрал воздуху в цирковой шатер. Так что мы примем нежности Хекрептен, она чудесная девушка, и это позволит нам жить рядом с Маноло и Талитой, поскольку, выражаясь топографическим языком, нас будут разделять две стены и тонкая воздушная прослойка. Бордель под рукой, магазин рядом, рынок в двух шагах. Подумать только — Хекрептен меня ждала. Порой происходят поразительные вещи. В любой семье есть место подвигам, вот, к примеру, этот случай, в доме Травелеров девушка узнает о моих заморских злоключениях и между тем продолжает ткать и распускать все тот же фиолетовый пуловер в ожидании своего Одиссея, одновременно работая в магазине на улице Майпу. Было бы неблагородно не ответить на притязания Хекрептен и отказать ей в ее и без того разнесчастной судьбе. Ты столько раз к цинизму прибегал / Что сей порок твоею сутью стал. ХОдиосный ХОдиссей.