Игра в классики - Хулио Кортасар

Я ем суп. И тут, впадая в безумие, думаю: «Суп во мне, он у меня в мешке, который я никогда не увижу, у меня в желудке». Я ощупываю его пальцами и чувствую вздутие, чувствую, как бродит еда у меня внутри. Вот что такое я, мешок с едой внутри.

Тогда-то и рождается душа: «Нет, я не это».

А вот как раз это (давайте по-честному хоть раз)

да, да, именно это. С изящной оговоркой для самых чувствительных: «И это тоже я». Или еще одна ступенька: «Я в этом».

Я читаю «The Wawes»,[628] эти кружева, сотканные из пепла, этот сюжет, созданный из пены. А в тридцати сантиметрах от моих глаз медленно булькает суп в моем желудке, на ноге растет волосок, и незаметно набухает жировик у меня на спине.

Однажды, в конце того, что Бальзак назвал бы оргией, один тип, в котором не было никакой метафизики, сказал мне, намереваясь пошутить, что когда он испражняется, то всегда испытывает чувство чего-то нереального. Я помню его слова: «Встаешь, оборачиваешься, смотришь и тут же говоришь себе: „Неужели это сделан я?“»

(Как в стихотворении Лорки: «Другого средства нет, сынок, пусть вытошнит тебя! И нет другого средства».[629] И кажется, еще у Свифта, этого безумца: «Но, Селия,[630] Селия, Селия испражняется».)

О физической боли как о метафизическом стрекале написано множество всякой всячины. Для меня любая боль — это двойная атака: она, как никогда, заставляет меня почувствовать разлад между моим «я» и моим телом (и фальшь этого разлада, придуманного для самоутешения), и в то же время она сближает меня с моим телом, она делает его моей болью. Боль для меня — что-то более свое, чем наслаждение или даже ощущение подвижности моих членов. Это подлинные узы. Если бы я умел рисовать, я бы изобразил боль в виде аллегории, изгоняющей душу из тела, но в то же время показал бы, что все это не по-настоящему: разные варианты все того же комплекса, чье единство состоит в отсутствии такового.

(-142)

Бродя по набережной Селестэн, я наступаю на сухие листья, и когда поднимаю какой-нибудь из них и всматриваюсь в него, то вижу, что он наполнен пыльцой старого золота, под которым кроются земные глубины с запахом мшистых зарослей, прилипающих к моей ладони. И потому я приношу сухие листья к себе в комнату и прикрепляю их к абажуру лампы. Заходит Осип, сидит часа два, а на лампу даже не взглянет. На следующий день появляется Этьен и, не успев стянуть берет с головы, тут же Dis done, c’est épatant, ça!,[631] берет лампу в руки, рассматривает листья, приходит в полный восторг, Дюрер, прожилки и т. д.

Одна и та же ситуация и два варианта… Я сижу и думаю обо всех тех листьях, которых я не увижу, я, собиратель сухих листьев, и о стольких вещах, которые носятся в воздухе и которых не видят глаза, бедные летучие мыши среди книг, фильмов и засушенных цветов. Вокруг меня лампы, вокруг меня листья, которых мне не увидеть.

И так, оттолкнувшись от feuille en aiguille,[632] я думаю о том особенном состоянии, когда всего лишь на момент мы угадываем в пространстве невидимые лампы и листья, чувствуем, что они есть, где-то тут, рядом, за пределами видимого. Это так просто, любое возбуждение или депрессия подталкивают меня к состоянию, благоприятному для

я бы назвал его паравидением

иначе говоря (самое плохое как раз то, что надо говорить)

способность на секунду как бы уйти от себя, чтобы вдруг попытаться понять себя извне или изнутри, но в другом плане,

как будто я — это тот, кто смотрит на меня (нет, лучше — потому что на самом деле я себя не вижу — как будто кто-то проживает за меня эти мгновения).

Это длится так недолго, длиной в пару шагов, когда я иду по улице или когда делаю глубокий вдох (иногда, когда я просыпаюсь, чуть дольше, и тогда это сказочное ощущение),

и в этот момент я знаю, что я такое, потому что я точно знаю, что я не что иное, как это (и что я очень скоро ухитрюсь снова этого не знать). Однако не существует такого слова, которое определило бы материю, соединяющую слово и чистое видение в единый блок. Невозможно точно и объективно определить это несовершенство, которое мне удалось уловить и которое было отсутствием в чистом виде, или ошибкой в чистом виде, или недостаточностью в чистом виде, в общем,

неизвестно, чем, чем.

Попытка по-другому сказать то же самое: Когда это приходит, уже не я смотрю на мир, от себя — к нему, но я сам на секунду становлюсь миром, тем, что вне меня, всем остальным, что на меня смотрит. Я вижу себя таким, каким могут видеть меня другие. Это трудно переоценить: поэтому это и длится так недолго. Я способен измерить собственное несовершенство, заметить все то, что мы, по нашей ущербности или неспособности, не можем видеть. Я вижу то, чем я не являюсь. Например (я выстраиваю это уже по возвращении, но исходит это оттуда): есть огромные пространства, которых я не достигал никогда, а то, чего не знаешь, не существует. Страстное желание бежать куда-то, войти в какой-то дом, в какую-ту лавку, вскочить в какой-то поезд, проглотить всего Жуандо,[633] понять немецкий, узнать, что такое Аурангабад…[634] Жалкие, локальные примеры, но они могут дать общее представление об идее (если это идея).

Еще одна попытка сказать то же самое: Несовершенство ощущается скорее как бедность интуиции, нежели как недостаточность опыта. В самом деле, меня не слишком расстраивает тот факт, что я не прочел всего Жуандо, печаль моя оттого, что за такую короткую жизнь мне не вместить всех библиотек на свете, и так далее. Недостаточность опыта неизбежна, если я читаю Джойса, я автоматически жертвую какой-то другой книгой, и наоборот, и так без конца. Ощущение недостаточности наиболее остро, когда

Немного похоже вот на что: в воздухе вокруг твоей головы, твоего взгляда прочерчены некие линии,

за ними зоны, недоступные для твоих глаз, твоего обоняния, твоего вкуса,

то есть существуют некие ограничители в пространстве, которое вне тебя,