Баблия. Книга о бабле и Боге - Александр Староверов

Шеф колебался. Одно слово могло склонить чашу весов в ту или иную сторону. И Алик нашел такое слово.

– Понимаю, – грустно сказал он. – Я вас прекрасно понимаю. Нет мне веры после произошедшего. Я тут слышал ваш разговор с полковником. Вы знаете, а переночевать на Петровке, в изоляторе, это хорошая идея. Это самое малое, что я могу сделать… чем загладить. А завтра утром прямо с Петровки поедем к банкиру. Дайте мне шанс человеком остаться. Прошу вас…

– Эх, Алик, – вздохнул, эманируя святость, ЛМ. – Вот хороший я человек, и все этим пользуются. Ладно, дам тебе последнюю возможность исправиться. Верю я в людей и ничего с этим поделать не могу. Добрый я. Но учти, шанс действительно последний.

– Спасибо, спасибо вам огромное, вы не пожалеете! Я сейчас, только щетку зубную возьму – и на Петровку. Спасибо вам.

– Завтра поговорим, по итогам твоей встречи, а сейчас трубочку полковнику передай.

– Спасибо. До свидания. Вы не пожалеете! – орал Алик в пространство, передавая телефон менту.

Около минуты мент молча слушал шефа, потом отрапортовал: «Так точно» – и положил трубку в карман.

– Даже охрану велел не выставлять, – уважительно глядя на Алика, сказал он. – Но я оставлю на всякий случай в тамбуре пару ребят.

– Да без проблем, хоть всю дивизию Дзержинского.

– Молодец, хорошо рамсы разводишь. Далеко пойдешь… если полиция не остановит.

– Не ссы, полковник, не остановит. Помогать еще будет в продвижении. Мы еще подружимся с тобой, вот увидишь.

– Жизнь покажет, – прокомментировал мент и вышел из кухни.

В комнате Сашки все напряженно ждали их возвращения. Жена, уткнувшись в шею дочки, истово молилась о скором окончании обрушившегося на нее кошмара. Дочка гладила ее волосы, гордилась лихо объегорившим мента папой, жалела читающую молитвы мать и радовалась одновременно, что похожа она все-таки больше на отца по характеру. Хотя мать и добрее. Омоновцы под масками ехидно улыбались и тоже радовались, что униженный на их глазах большой чин из МВД не увидит их улыбок. Двое в штатском грустили, представляя во всех подробностях, как выспится на них полковник после пережитого.

Когда зашли в комнату, все дружно встали. Алику захотелось произнести торжественным голосом: «Встать, суд идет». Сдержался, не произнес. Вместо него заговорил мент:

– Концерт окончен, – голосом конферансье объявил он. – А точнее, первое отделение концерта. Антракт до завтра. Все уходим.

В дверях сразу образовалась небольшая пробка. Двое омоновцев зацепились автоматами и смешно позвякивая, попытались протиснуться в проем. Сзади напирали остальные.

– Клоуны, – презрительно прошипела им в след Сашка.

Полковник услышал. Повернулся резко, подошел к ней и тихо, чтобы коллеги не разобрали слов, сказал:

– Да, клоуны, только люди, глядя на них, писаются не от смеха, а от ужаса. Вот такие страшные русские клоуны. А папка у тебя в том же цирке эквилибристом трудится, на проволоке танцует без страховки. Ты за него лучше переживай. Ладно, девочка?

Дочка благоразумно промолчала. Мент постоял несколько секунд, как бы ожидая возражений. Не дождался, подошел к Ленке и громко произнес официальным, утрированно бюрократическим тоном:

– Возможно, произошло недоразумение. Завтра все выяснится. Если все пойдет, как мы с Алексеем Алексеевичем надеемся, вам будут принесены извинения. Честь имею.

Он четко, по-военному развернулся кругом и почти строевым шагом покинул квартиру.

Они остались втроем в комнате. Возбуждение от битвы с полковником спало. Алик видел перед собой свое разгромленное жилище. На диване, поджав ноги, испуганно прижавшись друг к другу, сидели жена и дочка.

«Как я мог подумать их бросить? – задал он сам себе вопрос. – Здесь, в этом мире зверином. Девочек моих беззащитных. Одних среди ублюдков злобных, им на поругание и забаву? Как?»

И тут же другой кто-то, видимо бывший бог либеркиберийский, ответил ему вопросом на вопрос:

«А как ты мог Аю, любовь свою, обречь на муки вечные? Не просто бросить, а предать, проклясть самым страшным в мире проклятием. Как ты мог?!»

Большей мразью Алик никогда еще себя не чувствовал. Он рухнул на колени и пополз к дивану. Пополз, потому что недостойным себя считал ходить по свету белому.

– Простите меня, – просипел он. – Простите, если сможете. Я виноват перед вами. Не отмолить мне свою вину никогда. Но простите все же. У меня, кроме вас, никого нет. И я вас предал. Я плохой муж, плохой отец. И человек плохой. Но простите меня. Обещаю, я клянусь, вы никогда…

Он не мог дальше говорить, хрипел что-то нечленораздельное. Понимал прекрасно, нет ему прощения. И вдруг… рука погладила его волосы, а потом четыре руки гладить его стали…

– Алька!

– Папка!

– Ты что…

– Ты зачем…

– Ты самый лучший…

– Самый умный.

– Я люблю тебя.

– И я…

Соскочила с дивана к нему Ленка, обняла его, к себе прижала. А сзади на спину кинулась Сашка и тоже обняла крепко.

– Да ты что, я не испугалась, я знала, что ты им покажешь.

– И я. Ты самый умный, самый крутой, самый сильный.

– Подумаешь, менты, что мы, ментов не видели?

– Нам не от ментов плохо было, нам без тебя было плохо.

– Папка.

– Алька.

– Мы любим тебя, любим, любим…

Услышав возню у сестры за стеной, в комнату ворвались притаившиеся до этого момента в детской близнецы. С криками «Папка, кутой, генеал, машал, Путин уходи, ула, впелед!» они кинулись в гущу тел и устроили безумную кучу-малу.

Жена, дети целовали Алика, тормошили и гладили, а он втягивал носом их родные знакомые запахи, терся о них лбом и щеками, шептал счастливо:

– Простите, простите меня.

И понимал, что вот он дома. Что есть у него дом. И ерунда, что разбросаны вещи и сломаны детские игрушки. Ерунда, что опоганен воздух и стены присутствием чужих, злых людей. Да хоть бы они сгорели, эти стены. Не важно. Потому что его дом не стены, а эти четверо, целующие и обнимающие его сейчас, шепчущие слова ласковые. Они простили его и будут, наверное, еще прощать. И все простят, наверное. И он им все. Ленка, Сашка, Борька, Ленька – вот его дом. А кроме дома, у него ничего и нет.

После, когда успокоились немного, сидели несколько часов на кухне, разговаривали. Он не стал им о Либеркиберии сообщать. Зачем? Страница перевернута, а волнений на их долю и так выпало немало. О проблемах на работе рассказал, но не пугая и в очень общих чертах.

– Понимаете, девчонки, это, конечно, позор на мою седую голову, что дерьмо с работы в дом я принес, но вы не переживайте сильно. Просто на кону чудовищные деньги. Психуют все. И ЛМ психует, и я. Уволил он меня сегодня типа. А я показал, как он сильно не прав. Вот результат в наш дом и выплеснулся.