Баблия. Книга о бабле и Боге - Александр Староверов

– Нет, нет, я никуда не уйду. Я передумал. Я не хочу. Все будет как раньше. Мы будем вместе. Мы будем летать, и караоке, и любить. Я обещаю, я клянусь. Прости меня. Ты слышишь, я клянусь…

– Не будет, любимый. Нам совсем немножко осталось. Не от нас это зависит. Я знаю. А откуда знаю, не спрашивай. Знаю, и все.

– Тогда я вернусь. Скоро. Мы же сможем видеться?

– …

– Ну хоть иногда?

– …

– Ну хоть когда нибудь?

– …

Ая молчала. Из ее потемневших глаз катились темные слезы. Алик физически ощущал, как между ними шариком от пинг-понга заметалось страшное и холодное слово: НИКОГДА. Шарик летал все быстрее и быстрее, а потом превратился в тонкую дрожащую нить. Только нить не связывала их, а наоборот, разъединяла.

– Никогда? – шепотом спросил он.

Она кивнула.

– Я тебя буду помнить, Ая. Каждую секунду, каждый миг, каждый вздох я буду тебя помнить. И любить.

– И я тебя.

Они стояли друг напротив друга, смотрели, впитывали, запоминали и плакали. Сиреневое закатное небо над стекленной крышей быстро чернело. Горели ароматические свечи, гриппозно всхлипывал саксофон. Они плакали. Тропические птички истошно орали о чем-то, и яркие желтые цветы закрывали свои бутоны на ночь. А они плакали. От слез мир перед глазами Алика стал расплываться, таять, как глупые пахучие свечки. Он напрягал зрение, старался удержать мутный, размытый контур Аи.

– Я вижу, вижу, – твердил он себе. – Вот губы рыбки золотой, а вот потемневшие от слез и страданий огромные глаза. А вот прядь медных волос. Я вижу…

Он продолжал заклинать себя, даже когда мир расплылся окончательно. Даже когда темнота наступила. И когда он провалился в эту темноту, он все равно повторял:

– …Смотри, сука. Внимательно смотри. Ты думал, шутки с тобой шутить будут? Все, пиздец, кончились шутки! Где документы? Отвечай, падла! Где документы, я спрашиваю!

Усатый полковник навис над Аликом, уткнувшись своей перекошенной мордой ему в его лицо. Слюна, брызжущая изо рта полковника, долетала до носа и щек Алика и оседала на них, противно жаля кожу. Руки выкручивали два дюжих омоновца в масках. Полковник перестал орать, выпрямился и отошел в сторону. Скрюченный омоновцами, Алик увидел поролоновые останки слоника Элика на красивом паркете из красного дерева. Потом он услышал волнообразно, на двух нотах, воющую жену:

– И-иии, И-иии, И-иии…

Сашку он не видел полностью, только руку, растирающую ушибленную, распухшую коленку. Какая-то часть Алика еще продолжала шептать: «Я вижу, вижу…» – и удерживать в себе расплывающийся образ Аи. А другая его половина не могла поверить в реальность полковника и омоновцев, обыскивающих его квартиру. Конкретный московский мир казался призрачным. Либеркиберия была реальнее в тысячу раз. И Ая… Резкий переход ошеломил его, разорвал напополам. Он никак не мог собраться в единое целое. Пытался судорожно сшить две свои половинки и не мог. Из ступора его вывел спокойный голос дочери:

– Пап, – спросила она негромко, и тишина сразу установилась в комнате. – Пап, а почему от них так воняет? Они что, не моются?

Не ожидал никто от девочки, еще минуту назад плачущей над растерзанным слоником, таких слов. Должна была девочка, которую омоновец лапищей своей толкнул на пол, тихо и испуганно скулить в уголочке. А она…

Алик, преодолевая боль, ухитрился повернуть голову и взглянуть на Сашку. На него смотрели абсолютно взрослые глаза. Его глаза.

«Она сильная стала, – подумал он. – Она выкарабкается. Остро жить будет, как я. И в говне таком же бултыхаться. Не хотел я ей такой судьбы. Это же девочка моя любимая, самая нежная, трепетная… Все. Нет той девочки больше. Не скажет никогда: «Так и помру, не…» Не заплачет и не засмеется смехом молодой глупой ослицы. Она сильная, потому что я слабый. Только…»

На миг он перестал дышать, сердце прекратило биться, и две половинки Алика стали единым целым. Взорванную гранату не склеишь, а склеилось. Взрыв мощный, в обратном направлении, но взрыв.

«Только не слабый я теперь, – неожиданно понял он. – Не держит меня ничто. Я теперь отмороженный. Прощай, Ая, я потерял тебя навсегда, но взамен я приобрел свободу. Свобода – это страшное оружие. Держитесь, суки. Я за дочку, за семью рвать вас буду, горло грызть и глаза выковыривать».

Его распирала сила. Забытое ощущение драйва. И злость невероятная. И легкость – как будто кандалы скинули. Проблемы с банкиром, шефом и ментами вдруг померкли. Драйв шнуром бикфордовым взорвал раскаленный мозг, и из ошметков мозга чудесным образом мгновенно сложился ПЛАН.

– Ой ёй ёй ё ё ё ёй, – жалобно застонал он. – Руки отпустите. Больно же, отпустите. Я все понял. Я все скажу. Отпустите, сломаете. Ой, больно…

Полковник незаметно кивнул, и омоновцы в масках ослабили захват. Жена резко оборвала монотонный вой. Дочка икнула от удивления. Алик разогнулся и принялся разминать покрасневшие кисти рук. Усатый мент, радуясь, что так быстро удалось расколоть клиента, вопросительно взглянул ему в глаза.

– Больно, – с укоризной сунув намятые ладони под нос полковнику, сказал Алик. – Садизм это, жестокость неоправданная. Вон даже часы слетели. А они дорогие, между прочим. Сломались, наверное. Сейчас, кстати, сколько времени?

– Половина шестого, – ответил на автомате мент.

– Ровно или с копейками?

– А какое это имеет значение?

– Огромное. Я сейчас все объясню. Только время скажи точно. Ну чего, жалко?

– Если ты юлить вздумал, – насторожился полковник, – я тебе быстро вторую серию устрою. Еще ужасней.

– Верю, верю, верю. Устроишь. Я просто время у тебя спросил, и все. Ну хочешь, у дочки спрошу, если тайна это государственная.

– Предположим, семнадцать тридцать две сейчас.

– Предположим или точно?

– И пятьдесят четыре секунды, пап, – крикнула из угла Сашка.

– Спасибо, дочка. Это прям хорошо, что пятьдесят четыре секунды. С запасом, значит. Значит, ушел уже.

– Кто ушел? – озадаченно спросил полковник.

– Поезд твой ушел. Шучу. Не поезд, а ролик. Но для тебя поезд, как для Анны Карениной.

– Какой поезд, чего ты пургу гонишь?

– Эх ты, господин полковник. Я всегда догадывался, что менты, фээсбэшники и прочая нечисть вырастают из людей, не читавших в детстве Толстого. Ведь не читал же, признайся? Да по глазам вижу, что не читал. Ладно, двоечник, наверх посмотри.

Усатый мент и вся его бригада синхронно подняли головы и уставились в потолок. А омоновцы в масках подняли не только головы, но и автоматы.