Баблия. Книга о бабле и Боге - Александр Староверов

Ленка собралась в очередной раз зарыдать. Он не дал ей этого сделать.

– Спокойно, – сказал, обняв ее за плечи. – Не надо истерик. Завтра все кончится. Мент придет извиняться. Шеф получит бабки и не будет знать, в какое место меня расцеловать. А мы… мы… выбирайте, где вам больше жить нравится – Нью-Йорк, Париж, Лондон, Ницца, а может, яхту такую небольшую купим, метров тридцать пять, и в кругосветку?

– Аличка, а тебя не посадят?

– Пап, это точно не опасно?

– Отвечаю по пунктам. Первое – не посадят; второе – опасно, конечно. Но, по-моему, ипотеку брать гораздо опасней. Ипотеку отдавать нужно каждый месяц, а тут пара неприятных разговоров, и все. Жить вообще опасно, но если голова на плечах есть, то можно жить, и даже неплохо совсем.

– Пап, а ты с камерой на месте придумал или это план такой хитрый был?

– На месте. Это я, дочка, от страха сообразил. Люди, как сказал мент, от страха в штаны ссутся, а я врать начинаю вдохновенно. Физиологическая особенность организма. У меня, случайно, нос не увеличился, как у Буратино? Ты не заметила? Да хоть бы и увеличился. Забодал бы тогда и носом мента. В самые погоны ранил бы смертельно.

Сашка засмеялась. Жена поддержала ее, но гораздо менее уверенно. Два-три хилых смешка всего. Он решил поднять градус всеобщего веселья и продолжил:

– Да что я, вот ты, дочь, дала жару: «Пап, а чего от них так воняет, они что, не моются?». А близнецы? «Дядька, похой, бяка, сука, Путин, уходи».

Сашка зашлась в своем фирменном смехе молодой ослицы – Иа, иа, иа…

«Вернулся, – подумал Алик. – Смех вернулся, а значит, и все остальное вернется тоже».

Глядя на дочку, жена тоже начала хохотать. Ржали, перебивая друг друга.

– А ты…

– А я…

– Воняет…

– Близнецы…

– Путин, уходи…

Фразы до конца не договаривали. Приступы смеха накатывали вновь и вновь. Ржали до слез, до пузырей изо рта и зеленых соплей из носа. Напряжение последних часов выходило через этот смех. На полу кухни валялись кастрюли и рассыпанные банки с крупами. Квартира напоминала еврейское местечко после погрома. А они ржали, потому что кончился кошмар, потому что вместе, потому что и это пережили. И все хорошо дальше будет.

Успокаивались долго. Вытирали выступившие слезы. Старались серьезными быть. Не выдерживали, прыскали снова, зажимали рот руками и опять смеялись. Потом втроем пошли укладывать близнецов. Улеглись все на одну из кроватей, миловались, целовали мальчишек и друг друга, держались за руки, расстаться не могли. Наконец, когда мальчишки начали засыпать, Алик пожелал Сашке спокойной ночи, а сам ушел с Ленкой в спальню.

– Лен, ты прости меня, еще раз, – промямлил он, краснея и запинаясь. – Ну, насчет Наташи…

– Это правда?

– Что?

– Что она мне рассказала, что она тебе… когда я с тобой по телефону говорила… а она тебе… делала…

– Правда, Лен. Сволочь я и скотина. Козел. Ты не представляешь, как мне стыдно. Мне сразу стыдно стало. Сразу после как она мне сделала, а я с тобой в это время… Я послал ее тут же. Она и рассказала тебе, оттого что послал. От обиды. Прости меня, дурака, пожалуйста.

Он глядел на жену, видел, как тяжело ей, но врать не мог. Если сейчас соврать, то и дальше врать придется. И не вырвется их жизнь из колеи чавкающей. И разъединятся они снова.

«Ленка, – упрашивал он ее про себя. – Ну смоги, ну пожалуйста. Ты же добрая. Вздорная, но добрая. У нас же дети, семья. Мы по отдельности ничто. Только вместе смысл появляется. Пожалуйста. Я знаю, ты меня любишь, и я тебя. Не губи все. Смоги. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!»

– Я прощаю, – просто сказала она. – И напоминать тебе не буду никогда. Но знай, если еще раз… я не сумею. Я действительно не сумею с тобой жить. Понимаешь?

– Клянусь, я обещаю, клянусь всем, что у меня есть дорогого, – больше никогда. Жизнью клянусь…

– Иди сюда, дурак, – прервала она его, повисла на нем и поцеловала его так, что он понял: «Простила».

Замирительный секс был, как всегда, офигительным. Чувство благодарности к Ленке распирало Алика. Он старался быть нежным и предупредительным. Не себе удовольствие доставить, а ей, ей. Святой почти что женщине, великодушно и безоговорочно простившей его. Принявшей его обратно в лоно семьи и в свое безгрешное, да, безгрешное лоно. Ленка почувствовала его настрой. Прервалась на секунду, посмотрела на него сочувственно и сказала:

– Глупенький, хватит извиняться. Уже хватит. Все прошло, кончилось. Все…

И он перестал извиняться, а начал просто любить ее, как давно уже не любил. Как в юности их, когда она для него всем была.

«Надо же, могу, – радовался он, приближаясь к финалу. – Живо еще, не ушло никуда. Забылось немного, но не ушло. Могу, люблю. Почти как с Аей, лучше, может, даже».

Вдруг он с ужасом понял, что сравнивает. Сопоставляет Аю и Ленку. И стоят они обе у него перед глазами. И у каждой свои плюсы. И любит он их обеих. Нельзя так, не бывает, а любит. Нельзя изменять любовнице с женой, а получалось, что изменяет. А потом получалось, что Ленке изменяет, а потом опять. Предатель, всегда предатель. Он снова начал сходить с ума. Погружаться в желтую муть, из которой недавно с таким трудом вынырнул. Невероятным, невозможным усилием Алик зачеркнул образ Аи. Сразу не вышло. Сначала вьющиеся медные волосы зачеркнул, дальше ореховые глаза с изумрудными искорками и губы рыбки золотой, и остальное. Как будто себя зачеркивал. Исчезла Ая, и любовь к ней исчезла, и Либеркиберия. Алика окружала разгромленная квартира, любимая жена и дети в ней. За окнами привычная хмурая и загазованная осенняя Москва. Обычный, знакомый с детства мир окружал его. Он победил. Он выздоровел. Он торжествовал…

После всего они лежали долго с Ленкой, остывали, отходили от любви возрожденной, а потом заснули. Во сне Алику привиделось, что он снова маленький мальчик и играет во дворе в футбол. Несколько дней подряд, без перерыва, игру за игрой, то за одну, то за другую команду. Хорошо играет, много финтит, забивает кучу голов, радуется. Только почему-то всегда проигрывает. Почему-то проигрывает всегда…

Полковник разбудил ни свет ни заря. В полседьмого утра Алика растолкала испуганная жена:

– Там этот, вчерашний, опять трезвонит. Открывать? – спросила дрожащим голосом.

Он открыл сам. Голый, в одних трусах, с перекошенной от гнева рожей, повернул замок и увидел свеженького, благоухающего французским парфюмом мента.

– Охренел совсем? Ты на часы смотрел? – Он говорил громким и злым шепотом, чтобы не разбудить детей.

– Кто рано встает, тому бог дает. Мне вот сегодня бог дал ордер на обыск квартиры банкира. Собирайся, поехали. Тепленьким его брать будем. Сонным, разомлевшим. С утреца таких розовеньких кабанчиков за вымя дергать одно удовольствие.